У вас нет музыкального образования, а когда вы пробовали поступать в ГИТИС, то получили двойку по вокалу. Где вы учились петь?
Композитор Александр Журбин говорил мне: «Вы бы уже не рассказывали такое никому, гордиться нечем». А Вадим Верник, наоборот, был впечатлен: «Такие детали становятся эксклюзивными, искусство не имеет рамок, это здорово, что ты не знаешь нот и не поешь с листа». Имеются же примеры актеров без театрального образования – Кирилл Лавров, Вера Глаголева, Сергей Бодров. Я учился петь всю жизнь. Внутренне понимал, что ограничивать себя драматическим театром не могу, и после получения актерского образования начал совершенствовать себя именно в музыкальном жанре.

10 лет вы проработали в провинции – в орловском театре «Свободное пространство». Не страшно было рисковать всем ради одной роли в мюзикле?
Я считаю работу в орловском театре своей главной театральной школой. Все, что случилось там со мной в профессиональном плане, стало моим козырем: сотрудничество с Борисом Цейтлиным и Геннадием Тростянецким, который ставил на меня «Любовью не шутят» Мюссе. И Лопе де Вега, и Островский, и Тургенев, и Теннесси Уильямс – все это есть в моем актерском драматическом багаже. Уход из орловского театра не был трагедией, но я многое поставил на карту. Непросто уйти с позиции премьера, пусть даже в провинции. В 23 года слово «провинциальный» задевает, кажется, что это деревня, а сейчас я так не думаю. В провинции много прекрасного. Просто то, что там происходит, не докатывается до Москвы. В среднем уровень в столице выше. Здесь собрались самые наглые, дерзкие, богом поцелованные.

В одном из интервью вы сказали, что когда профессиональные вокалисты попадают в мюзикл, они испытывают шок и теряются. Что в мюзикле есть такого, с чем могут возникнуть трудности у оперных или опереточных артистов?
Артистов мюзикла того уровня, что существует на Бродвее, в Москве можно перечесть по пальцам. На кастинги приходит много блестящих вокалистов, однако часто они не владеют театральной школой. Или наоборот: артист отлично играет, но как только начинается музыкальный номер – полный провал. В мюзикле важно именно уникальное сочетание драматического, вокального и хореографического таланта. А иногда и циркового. Михаил Ефимович Швыдкой поставил в своем театре «Принцессу цирка», и там актеры существуют на сцене по-другому.

Особенность мюзикла в том, что в нем существуют оригиналы: все прекрасно знают, как это должно звучать. Вокально-музыкальный театр очень точен. Если в драме одна актриса играет Ирину в «Трех сестрах» так, а другая иначе, и обе хороши, нельзя сказать, что кто-то плохо работает, то в музыкальном жанре – вот они, стиль, диапазон, выносливость, тембр. Это точные понятия.

Например, «Призрак оперы» очень сложен для драматического актера – для него нужна почти академическая школа владения вокалом. И найти так хорошо поющих актеров было сложно даже самому Уэбберу. А вот для участия в «Чикаго» не требуются сильные вокальные данные. Но существовать в нем актерски – ох, как тяжело! Если нет актерской хватки, этот мюзикл превращается в обычный концерт.

В мюзикле «Анна Каренина» есть сложные вокальные партии. Это не классическое бродвейское звучание, а скорее французская эстрадная манера пения. И ею также нужно владеть, иметь определенный тембр, фирменный звук, как говорит наш композитор Роман Игнатьев. Кроме того, необходимо точное попадание в типаж. Когда я перечитывал роман, то поразился своему сходству с Вронским. У нас даже рост и вес одинаковые. Правда, Вронский в спектакле без усов офицера и носит парик, а не короткую стрижку. Я долго его кудри не принимал, спорил с художником по гриму и прическам. В итоге меня убедили, что мюзикл – это легкий, глянцевый жанр, где визуально все должно быть прекрасно.

У Льва Толстого Вронский – такой классический герой-любовник, чем-то напоминающий Анатоля Курагина из «Войны и мира», – искренне увлекается, быстро охладевает. У вас он гораздо более объемный, романтичный. Нравится ли Вронский?
Как кстати вы об Анатоле вспомнили! Недавно я видел на Бродвее мюзикл по «Войне и миру» – «Наташа, Пьер и Большая комета 1812 года». Там у Курагина самая потрясающая роль. Я сидел в зале и думал: «Вот бы мне его сыграть!» Что касается Вронского, то у меня нет ощущения, что он поверхностный. Если Курагин беспринципный ловелас, то Вронский даже с Анной вел себя порядочно до конца. Он не виноват, что отношения сошли на нет. Для меня это очень интересный персонаж. Конечно, в жанре мюзикла передать весь психологизм сложно. Но у нас, например, блестяще показана влюбленность Вронского и Анны, светлый, созидательный момент отношений. По сути, он ничего плохого не сделал: не изменял, не кутил, не бросил Анну, увез ее. Трагедия Карениной и многих женщин в том, что им всегда мало. Но невозможно любить ежесекундно, поедая друг друга глазами. Даже самые прекрасные пары могут уставать друг от друга. У Толстого это психологически очень точно описано. Роман вышел в 1860-е, а сейчас все то же самое.

Сейчас никто из-за адюльтера не бросится под поезд.
Другое было восприятие у окружающих. Анна в их глазах стала падшей женщиной, почти как в «Травиате», – у нас в спектакле эта сцена хорошо решена. Я не берусь ее судить. Между Карениной и Вронским – что-то животное. Всепоглощающая страсть, с которой Анна не справилась. Она себе не принадлежала. Вронский успокаивается, потому что добился своего, и как мужчина я его понимаю. А у нее на другом уровне кипят страсти. Это, конечно, страшная драма.

В британском фильме «Анна Каренина» 2012 года герой-любовник Джуд Лоу неожиданно сыграл Каренина. Вам не хотелось бы взглянуть на историю Анны под другим углом и исполнить партию Каренина? Как вы относитесь к тому, что в вас сейчас видят именно героя-любовника?
Ну я долго к этому шел, мне 34 года – прекрасное время для актера. А для Каренина я пока слишком молод. У нас с Джудом Лоу все-таки 12 лет разницы. А там почему бы и нет – это замечательная роль.

Есть ли у вас любимый момент в спектакле?
Да, дуэт Кити и Анны «Если бы знать». И я всегда смотрю сольную партию Кити, когда играет моя жена (актриса мюзикла Наталия Быстрова. – Прим.WATCH Russia). Наверное, Наташа не стала бы моей женой, не будь актрисой со всеми своими качествами: голосом, тембром, индивидуальностью. Я всегда «на нее» хожу. И как критик – чтобы оценить, и как зритель – насладиться.

Многие режиссеры не любят брать пару на проект, а здесь такое совпадение.
В тот год нас утвердили в паре еще и на «Принцессу цирка» в Театре мюзикла. К сожалению, пришлось выбирать. И мы остановились на «Анне Карениной». После «Зорро» и «Призрака» очень хотелось снять с себя маску. Играя Мистера Икс, я бы опять закрыл лицо.

Мюзиклы идут большими блоками в течение нескольких сезонов, а потом их снимают с репертуара. Скучаете ли вы сейчас по «Призраку оперы», который принес вам «Золотую Маску»?
Очень. После «Призрака» я старался не гадать, что будет дальше. В актерском плане это недосягаемая высота, тот самый микс актерских и вокальных данных. Там невозможно недотянуть, недопеть. Либо справишься с этим, либо нет. Я понимал, что нужно петь практически как в опере, но при этом оперные ходы могут выглядеть неуместно. А играть требовалось как на сцене МХТ им. Чехова. Подлинно, по-настоящему, как в кино, где есть крупный план.

На главную роль в «Призраке оперы» вас лично утвердил сэр Эндрю Ллойд Уэббер. Какие у вас впечатления от встречи с мэтром?
Конечно, я волновался. Заболел ангиной в ночь перед встречей с ним в Лондоне. Благо на связки она не влияет, это не трахеит. А сэр Эндрю был очень мил.
Послушал меня, в Let Your Soul Take You Where You Long To Be попросил не брать дыхания технически. И все. Мне после этого говорили: «Чего ты волнуешься? Ты пел перед гением».

Вы же и на сцене Большого театра пели арию Призрака?
На церемонии открытия юбилейной, 20-й «Золотой Маски» в 2014 году, когда состоялась премьера «Призрака» в Москве. Тогда было три пары солистов – из Англии, Германии и России. Всегда волнуюсь перед выходом на сцену. Очень хочется всем понравиться! Иначе зачем мы выходим на сцену? Может, со временем это пройдет. Но пока единственная спокойная премьера в моей жизни – «Анна Каренина». Я так взял себя в руки, что мне все было по кайфу.

Насколько вам комфортно работать по контрактной системе, не быть привязанным к репертуарному театру? Нет ли опасений, что однажды для вас не окажется роли? Так, недавно вы с Наталией Быстровой принимали участие в кастинге на «Привидение», но не прошли.
Иногда это ужасно. Но какой еще вариант можно найти в нашей профессии? Осесть в театре и довольствоваться двумя-тремя спектаклями в месяц? Я обожаю театр, хожу на все лучшие спектакли. Но как мужчина, глава семьи, выбираю коммерческий театр, который предлагает совсем другое финансовое существование. Не желаю быть голодным артистом. Я хочу ездить на дорогой машине, хочу позволить своему сыну лучшее будущее. Почему это могут только нефтяники или политики? В моей профессии тоже можно зарабатывать. Хотя да, это нестабильно. Никто не отменяет новых талантов, вкусы других продюсеров и постановочных групп. В жизни вообще нет стабильности. Актер и в театре может сидеть без ролей. Но это абсолютно другие деньги. Нас учили, что артист может быть голодным ради искусства. А я о своей семье думаю. Хочу испытывать удовольствие от работы и получать за это достойные деньги.

В «Призраке оперы» было много спецэффектов – падающая люстра, проваливание в люк, хождение по узкому проходу под колосниками. А какие технические сложности есть в «Анне Карениной»? Как вам далась сцена «На катке»?
В «Призраке» больше именно театральных трюков, и я там нес больше рисков как актер. А «Анна Каренина» по-другому решена – мультимедийно, здесь вся техническая сторона меня, по сути, не касается. Сцена «На катке» была просто ужас! За месяц до премьеры с нами работали замечательные фигуристы Андрей Хвалько и Мария Жукова. На первом занятии казалось, что они над нами издеваются. Я в жизни не стоял на роликах, учился с нуля: элементарный «циркуль», который сейчас делаю, дался мне непросто. Помню, как ехал на премьеру и молился, чтобы не упасть. Это первый выход Вронского: «Вас кто-то обидел?» – на сцене должен появиться мачо, супергерой, в такой момент сесть на задницу очень некрасиво.

Правда ли, что все вы умеете переодеваться быстрее спецназовцев?
У меня это в крови! В мюзикле «Зорро» у меня было 17 переодеваний по 30–40 секунд. А в «Анне Карениной» после сцены на вокзале мне надо за минуту переодеться из военного костюма в серую тройку. У Вронского переодеваний больше, чем у Анны, – на каждый выход практически. Мне иногда кажется, что я больше устаю на переодеваниях, чем на сцене.

С кем из партнерш у вас складывается более проникновенный дуэт в «Анне Карениной»?
С моей стороны некорректно об этом говорить. Мне бы было неприятно узнать, что моя партнерша предпочитает меня другому составу. Все три актрисы: Валерия Ланская, Екатерина Гусева, Ольга Беляева – очень разные, и каждая дает мне на спектакле интересные зацепки. У нас в профессии всегда пинг-понг: тебе кинули мячик, ты должен его отбить. Я и сам не знаю, каким сегодня будет мой герой. Иногда жена смотрит финальный дуэт с Карениным и говорит: «Ты сегодня ушел мерзавцем». А почему бы и нет? В романе Вронский, узнав о гибели Анны, постарел на 20 лет и отправился на войну. У нас в спектакле этого нет. Так что каждый раз я играю финал по-разному.

Как вы справляетесь с тем, что называется «бродвейский прокат»? У оперных артистов бывает по 2–3 спектакля в месяц, вы поете все 20.
20 спектаклей в месяц для меня уже в прошлом, так было в Stage Entertainment. Сейчас я играю восемь раз в месяц, но некоторым артистам и это кажется много. А для меня как разминка. Мой рекорд – 18–20 спектаклей в месяц и параллельно 15–17 съемочных дней. Это классно. Ты радуешься, видя, как пополняется твой банковский счет. Правда, после восстанавливаться тяжело. Но пока есть силы, надо работать. Я должен думать о себе, детях и о том, что хочу жить в большом доме. И буду!

Что для вас самое важное, когда выходите на сцену?
Мы с женой говорим о том, что иногда после спектакля случается творческий оргазм. Такое соитие между зрителем и артистом. Момент эйфории. И это значит, что мы играли круто. А иногда этого не происходит. Хотя я ни разу в жизни не позволил себе вый­ти на сцену «с холодным носом». Даже когда играл по 20 спектаклей в месяц. Это мое призвание, моя жизнь. Актеры без ролей – какие-то полулюди. Мне кажется, у нас даже семейное счастье зависит от нашей занятости.

Недавно на уже упомянутом спектакле «Наташа, Пьер и Большая комета 1812 года», который мы с Наташей видели на Бродвее, мы переживали восторг как зрители. На Западе публика вообще другая. Благодарит актера практически за каждый шаг. Вот он стоит на сцене, берет высокую ноту – она совсем не запредельная, но он делает это хорошо, – и зал просто взрывается аплодисментами. В России все же другой менталитет. Спектакль «Наташа, Пьер и Большая комета 1812 года» меня просто парализовал, я пережил катарсис, шел потом по Нью-Йорку и плакал. Не от пронзительной истории, а от того, насколько все классно сделано, как придумано, какая музыка, когда у тебя уходят все вопросы и ты не анализируешь, кто как поет. Думал, боже мой, неужели в моей жизни никогда не произойдет ничего подобного? Чтобы я пел, а кто-то другой так плакал. А потом мы с Наташей очнулись и говорим друг другу: «Эй, да мы с ума сошли, мы ведь тоже работаем в театре, участвуем в мюзикле категории A. Это Эверест!» Когда сидишь в зале, все иначе воспринимается. И сейчас, выходя на поклон, я смотрю на рампу, вспоминаю Бродвей и понимаю, что мы занимаемся хорошим делом. Просто у нас зритель более сдержанный, в конце спектакля эмоции отдает.