Я ответил на ваши вопросы почти пьесой, ну или диалогом. Один – голос художника, которому все равно и который пытается не смотреть на ненужное, а только внутрь себя и еще вверх. Другой – голос человека, привыкшего давать интервью из-за рабочих нужд, – директора музея и сборщика спонсорских податей, который заботится о будущем проектов в искусстве. Такое довольно дружелюбное раздвоение личности.

У вас довольно много специальностей и профессий. Вы считаете, что это примета нашего времени – быть везде и всюду и уметь делать всё? Или вы просто ищете себя? Кем вы видите себя через 5, 10 лет, к концу жизни?

ГОЛОС 1:

Все это множество специальностей – то, чем меня дразнят с детства, про это со мной на мега-серьезе вела разговор еще моя учительница фортепиано Наталья Петровна Петрова, мне было 5 лет. Она попросила моего папу выйти из класса и, понизив голос, спросила: ну вот скажи, чего ты хочешь? Какое фигурное катание? Какие репетиции спектакля? Зачем тебе поступать в Центральную музыкальную школу по классу виолончели? Знаешь стихи Михалкова? Стихи про драмкружок и другие кружки (по-моему, довольно дурацкие стихи, кстати) я, конечно, знал – и сказал, что все будет, так как будет. В общем, ничего с тех пор не изменилось. А вообще к концу жизни я собираюсь стать оперным певцом (моя мама начала певческую карьеру в 69, и я подумал: вот, годится) – или хотя бы каким-то певцом. У меня очень громкий голос, это многих раздражает. Мне даже часто незнакомые люди часто делают замечания в общественных местах. Но вот я как раздумаю превратить это в достоинство. Не знаю, получится ли теперь, ведь надо начать петь до 35 лет, а мне уже оно самое.

И еще: в скорости я хочу, чтобы мне разрешили ставить не только небольшие спектакли для ста человек, но и огромные оперы. Мне кажется, я в этом могу преуспеть. Вот сейчас разминаю одну оперу, если все получится, будет ко-продакшн трех фестивалей (не здешних). Потому что, как мне сдается, в опере сегодня можно больше сказать, чем в других разделах искусства. Там у тебя клетка. Люди на сцене должны петь, некуда деваться. Есть увертюра там, хоровые части, оркестр должен следовать партитуре, никаких уверток! И вот там, где много ограничений, там и наступает настоящая работа художника. Там ты пролезаешь в щели, вертишься ужом, и получается сильно сказать (если любить оперу еще к тому ж, и если голоса хорошие). Вот у Роберта Уилсона, моего учителя, певцы почти никогда не поют плохо, только всегда слышно, у кого какой потолок голоса. Просто они так с виду напряжены, но и так внутренне расслаблены (за счет японской постановки движения, как в театре Но), что нет ни малейшего шанса страстно развести руки и зверски завыть. Мне это очень нравится. Я чешу руки и ноги непрерывно от желания скорей схватиться за оперу.

ГОЛОС 2 (недовольным голосом):

Помимо директорства в музее, я работаю художником, писателем, режиссером и продюсером. Кроме того, я не бросаю идеи снять скорее кино.

В своих интервью, а вы – персона публичная, вы постоянно недовольны тем, как вас называют. Полагаю, такая реакция вызвана узостью каждого из определений. Как вы сами можете ответить на вопрос – кто вы есть? Что, в конце концов, написано у вас на визитке?

ГОЛОС 1:

У меня на визитке написана моя двойная фамилия, этого более-менее хватает. Ну и адрес моего Тумблера. А с недавних пор я в России прошу себя называть «художник, директор Государственной галереи на Солянке». Остальное – те, кому нужно – как-то узнают.

Вы правы, я недоволен. Надо будет это продышать. Просто когда-нибудь, если все получится, не надо будет ничего объяснять. Man of many hats (многошляпник по-русски?) – вот как можно сказать. На всех территориях в искусстве сказано почти все, теперь остается только мешать жанры и искать новое, компилируя старое и профанное.

ГОЛОС 2:

Главное, чтобы меня не называли больше журналистом и промоутером. Это прямо-таки страшно.

Чем особенно из того, что уже сделано вы гордитесь? Есть ли такое вообще? Можно ли на ваш взгляд гордиться собой или это пусть к самоудовлетворению и покою в плохом смысле этого слова?

ГОЛОС 1:

Что вы, я ничем не горжусь. Я этого опасаюсь. Если гордиться, если тебя поймут, если примут и обнимут, вот тут-то и будет конец. Надо, чтоб гнали, чтоб не замечали, чтоб считали ничем, вот тогда будет что-то тлеть, иногда разгораться.

ГОЛОС 2:

Я горжусь инсталляцией «Великая водочная река», комиссар которой, Beluga Noble Russian Vodka, в буквальном смысле вложился в этот проект, протекая в виде 2 000 литров чистейшей воды водки по алюминиевому желобу на фестивале Art Basel Miami Beach.

Кто из современных людей является для вас авторитетом? К чьему мнению вы прислушались бы? А из фигур прошлого кого уважаете?

ГОЛОС 1:

Живые: мой учитель художникорежиссер Роберт Уилсон. Мой учитель художник Марина Абрамович. Мой учитель мыслитель и куратор Ханс-Ульрих Обрист. Художник Течин Сье. Художник Франсис Алис. Художник Филипп Паррено. Художник Виктор Пивоваров. Аниматор Сильвен Шоме. Хореограф Саша Вальц. Композитор Владимир Мартынов. Директор TateСэр Николас Серота. Человек-перформанс, композитор и поэт Лори Андерсен. Многих надо назвать, места не хватит.

Мертвые: Хармс. Маяковский. Борис Виан. Ле Корбюзье, Иван Леонидов, Мельников и Гинзбург. Франциск Ассизский. Ранний Фассбиндер, ранний Пазолини, ранняя Муратова, Алексей Герман-старший, ранний Сокуров, поэты СМОГа, детский поэт Ирина Пивоварова. Выдающийся американский художник Пол Тек. Сербский ученый Никола Тесла. Мой отец Борис Павлов, директор Государственной галереи на Солянке и историк кино.

Я слушаю моего куратора Катю Крылову, она недавно закончила РГГУ и защитила блестящий диплом, первую в России научную работу о перформансе. Эта работа скоро выйдет отдельной книгой, чему я невероятно счастлив. Она маньяк искусства, мы с ней работаем и растем вместе.

И еще я слушаю мою лучшую подругу, молодую блестящую джазовую певицу Полю Касьянову, которая уже дает всем другим певцам и певицам прикурить, а еще недавно мы с ней сделали несколько спектаклей, она была моим вторым режиссером и моим чувством меры и моим здравым смыслом.

Больше всех на свете я слушаю свою мать Людмилу Петрушевскую, без которой ничего бы ни за что бы не было.

Вы часто говорите, что вы славянофил и любите Москву. Какой другой город мира по ритму и энергетике пошел бы в сравнение? Согласились бы вы жить не в Москве?

ГОЛОС 1:

Город Павлик, конечно, Сан-Пауло, самый великий город на свете. Я ведь планировал соскочить – покинуть Россию и пожить года два в других местах, такой был план.  никогда не жил как следует нигде кроме Москвы, мне очень интересно, образуется ли у меня тоска по родине.

ГОЛОС 2:

Я собирался жить между Сан-Паулу и немного Берлином. В Сан-Паулу совершенно потрясающий, взрывной мир современного искусства; он немножко автономный, отдельный от Европы и от Америки, но тем интересней, это как бы вообще другая планета – за что я, собственно, люблю Бразилию. А в Европе это Берлин, мне там проще всего, у меня там был недавно перформанс во время биеннале, еще будут вещи. В Бразилии уже тоже все двигается – тоже была моя выставка на биеннале – я сейчас расскажу, чтобы вам получше объяснить, как это у меня работает. Я почти три года делаю какие-то вещи как художник. Это перформанс, разные его формы. Есть определенная практика, но все происходит за пределами этой страны. Я ведь собирался уехать, чтобы отрубить московское прошлое, потому что в Лондоне или в Сан-Паулу меня если кто-то знает, то как художника, а не как тертого промоутера, как тут меня назвал журнал «Афиша».Вот, а потом уже вернуться, когда тебя все забудут, когда не будут уже припоминать журнал «Молоток» и программу «До 16 и старше».

В чем вы искали вдохновение, работая над проектом The Great Vodka River?

ГОЛОС 1:

Моя работа вообще касается каких-то тайных биений жизни, разницы между крохотным и гигантским, случайных совпадений в языках и звуках и еще того, что в аэропорту Рио де Жанейро рейсы объявляет зловещим хриплым голосом некая ведьма. Как можно объяснить искусство? Только полюбив (тогда и объяснять не нужно).

ГОЛОС 2:

Я отдаю себе отчет, что вещи, которые я делаю, понятны и нужны трем с половиной людям, но вот случился проект в Майами с «Великой водочной рекой» и, откуда ни возьмись, десятки тысяч человек за пять дней поднялись вверх и спустились вниз по течению. Думаю, во всем виновата водка «Белуга» – ее в реке было целых 2 тысячи литров. Я вот не пью, но слышал от пьющих, что вроде как «Белуга» как-то особенно пахнет. Что касается «Арт Базель Майами Бич» – то это, в сущности, один из самых больших на свете фестивалей современного искусства и дизайна – если не самый большой. Там жил своей жизнью форум общедоступного искусства Art Publiс. Кроме меня, в нем было показано еще 8 художников, в основном довольно заслуженных, и каждый сделал по объекту или скульптуре и поселил их между экспоцентром и пляжем. Так нечаянно вышло, что мой получился довольно большим,10 метров в высоту – и на него можно было подняться. Мы так и говорили людям, стоявшим в очереди: стойте-стойте, ведь это искусство с отличным видом на океан!

ГОЛОС 1 (перебивая):

Просто мне с самого маленького возраста очень нравились мифы и легенды, все эти пантеоны, кто какой бог по старшинству, кто какими громами и молниями управляет. Поэтому «Великая водочная река» придумалась почти моментально – со всеми ее водкомерками и русалкОми. Надо было многое на эту тему сказать – пришлось даже в какой-то момент себя останавливать.

ГОЛОС 2 (успокоительно, забивая Голос 1):

Почему Майами, спросите вы? Нигде больше нет такого прекрасного микса из пляжа и искусства. Мне понравилось это легкомыслие – оно очень хорошо легло вокруг моей реки – почти как фотообои.

Насколько тесно в вашей работе переплетаются этические и финансовые вопросы и который из них обычно выигрывает? Как вы находите компромисс?

ГОЛОС 1:

У художника нет ни этических, ни финансовых вопросов, есть вопрос вранья или распахнутых внутренностей. Если внутренности не распахиваются, надо еще пойти пока что поработать кем-то другим, где это не требуется

ГОЛОС 2:

Вот сейчас я сижу и придумываю, как сделать одну там оперу, я уже вам об этом упоминал.  А через три дня я уеду в Лондон работать над скульптурой – я надеюсь в следующем году построить четырехметрового «Лунолова», ржавое металлическое ведро, которое, будучи поставлено на вершине холма, станет ночь напролет следить лучом желтого света за луной – двигаясь с диким скрежетом со скоростью луны – а днем сворачиваясь в шар, впитывающий солнечную энергию. Оттуда в Берлин – я ищу материал для третьей книги – и потом в мой любимый Сан-Паулу – буду готовиться к Карусели Перформанса, которую мы с товарищами собираемся там построить во время Сан-Паульской Биеннале. Все остальное время мне придется провести на телефоне и имейлах – у Солянки на два года вперед расписана программа – очень мощных и очень зрительских проектов, от ретроспективного Тарковского (открывается в апреле, к его 80-летию) и гениальной видеоэпопеи Филиппа Паррено до истории раннего видеоарта, начиная с Нам Джун Пайка и Уорхола, и мемориальной выставки про Бивиса и Баттхеда. А в мае мы делаем Сигалит Ландау – наверное, лучшую сейчас израильскую художницу на свете, а по-моему – и просто одну из лучших (от нее душа уходит куда-то в район колен). Нужно вырывать выставки из зубов кураторов и музейных руководителей и одновременно выхватывать на это деньги – там, откуда они выхватываются. Но вот вы скажите на милость, чего здесь большего – этического или финансового?

ОБА ГОЛОСА, ХОРОМ:

И вообще, что вы имеете в виду, задавая такой странный вопрос?