Только что у вас состоялся дебют в «Рубинах» Джорджа Баланчина. Расскажите о том, как готовились к партии. Довольны ли своим первым выступлением? Насколько комфортно чувствуете себя в баланчинской хореографии?

Я готовила «Рубины» к премьере, но вышла в них на сцену только перед самым закрытием сезона. Было не важно, когда я это станцую, просто хотелось попробовать себя в новой хореографии. Мне нравится стиль Баланчина. Но если раньше я танцевала в его балетах и номерах на классической основе (в «Моцартиане», «Па-де-де Чайковского», «Тарантелле»), то «Рубины» с их бродвейским характером – нечто совсем другое. Тут нужно все время крутить бедрами, кокетничать. Но ни в коем случае нельзя переборщить. Все-таки это «Драгоценности», рубин – камень страсти. Хотелось придать танцу благородство, как-то разно­образить свое настроение и интонацию: от сверкающей радости до сдержанности и даже недоступности в финале. Я всегда иду от музыки. Нужно любить Стравинского и джаз, чтобы станцевать «Рубины» правильно. А я люблю джаз – Эллу Фицджеральд, Нину Симон. Поэтому на сцене отрывалась по полной, получая удовольствие от танца и этих синкопированных ритмов. Не сказала бы, что партия далась мне без труда. Но, думаю, в «Рубинах» у меня получилось все так, как я хотела.

В первые годы в театре за вами закрепилось амплуа инженю-лирик. Лишь спустя несколько лет вам стали доверять драматические партии: Фригии в «Спартаке», Жизели, Джульетты. Теперь в вашем репертуаре есть и современная хореография. Но какие роли ближе?

В юности я совсем не интересовалась модерном. Все мои мечты были связаны с классикой. Это сейчас мы, как и все ведущие труппы мира, танцуем любую хореографию. А раньше Большой держался только на классике. Нам и Баланчин казался современным. В балете, так же как в кино или драматическом театре, если начинаешь с какой-то роли и все считают, что она отлично получилась, за тобой закрепляется определенное амплуа и становится трудно добиться других партий. Не знаю, как сложилась бы моя карьера, если бы сразу после прихода в Большой я не станцевала «Щелкунчика». Может, тогда бы меня и не воспринимали долгие годы как инженю-лирика. Думаю, драматический талант был у меня и в то время, но я не знала, как его подать, передать через пластику, как выразить свои эмоции на сцене. Сейчас даже горжусь тем, что мне удалось переступить через рамки амплуа, показать себя с другой стороны. Когда в первый раз станцевала Фригию в «Спартаке», не все смогли увидеть меня как будто заново. Некоторые говорили, что роль не удалась. А на самом деле премьера была шикарная. Недавно пересматривала ту запись и поняла, что не так уж много изменилось с тех пор. Балеты Григоровича – «Спартак», «Легенда о любви», «Золотой век» – настолько глубокие и сложные, что в них нельзя войти сразу. На репетициях еще справляешься, а когда выходишь на сцену, что-то может закрыться от волнения. Но на премьере «Спартака» у меня этой зажатости не было. Конечно, чем больше танцуешь эту хореографию, тем больше раскрываешься, свободнее себя чувствуешь. Но пока мы со «Спартаком» не съездили на гастроли в Нью-Йорк и я совершенно случайно, по замене, в нем не вышла и не получила восторженные отзывы в прессе, мне особо не давали его танцевать. У нас же как: выступаешь в Большом, все говорят: «Да кто ты такая?!», уезжаешь за границу, возвращаешься оттуда – все, звезда!

В Большом театре к современной хоре­о­графии относятся скептически. А вам бы хотелось себя попробовать в радикальных творениях Форсайта или Килиана?

Мне нравится Форсайт. Я приходила на репетиции Chroma Уэйна Макгрегора, но в этой хореографии так много извива­ющихся движений, что постоянно выскакивают позвонки, все травмы обостряются. Но я бы справилась, если бы не работала параллельно над классикой. Для занятий современным балетом нужно специально подготовить свое тело – тогда никаких травм не будет. А если прийти в модерн сразу из классики, можно и поломаться. Это только в Большом театре такие гениальные исполнители, которые одновременно танцуют и то и другое. Когда долго выходишь на сцену в одних и тех же спектаклях, хочется попробовать что-то новое. Конечно, танцуя, ты каждый раз меняешь какие-то детали. Но иногда кажется, что ты уже все перепробовал, или просто нужен перерыв, чтобы найти вдохновение. В этот момент многие увлекаются современной хоре­ографией. Она позволяет задействовать внутренний мир, дать волю своей фантазии. Но ты интересен в современной пластике, только если можешь ее чем-то наполнить. А не каждый балет можно наполнить. Иногда балетмейстер говорит, что там заложен глубокий смысл, а в хореографии оказывается недостаточно движений, которые могли бы помочь что-то выразить. Если бы я танцевала только современную хореографию, то, наверное, умерла бы со скуки. Хорошо, когда есть разнообразие. Но я бы попробовала себя в чем-то современном, потанцевала на сцене босиком.

Как вы оцениваете прошедший сезон? Насколько удачно он для вас сложился?

Последние два-три года в театре для меня вообще были очень удачными. Я поучаствовала во всех крупных премьерах: «Коппелии», «Ромео и Джульетте», «Эсмеральде», «Пламени Парижа», ездила на гала-концерт «Звезды ХХI века». На гастролях была возможность выступить в «Лебедином озере», которое я не танцую в Большом. Наконец мне стали давать то, что я хочу. И репертуар в театре совпал с моим собственным. За последнее время я исполнила множество ролей в очень разных балетах. О чем еще может мечтать балерина или актриса? Чувствую себя востребованной. Даже не хочу вспоминать, что за это время перенесла тяжелую операцию на колене.

Расскажите об участии в главной балетной премьере сезона – «Утраченных иллюзиях» Алексея Ратманского. Вам понравился балет?

Мне понравился роман. И музыка Десятникова. Я согласна с критиками, считающими, что музыка получилась более глубокой, чем балет. В плане хореографии я сделала все, что могла, но моей героине не хватало танца – даже просто каких-то движений, жестов. Не­обязательно же фуэте крутить. А вообще работать с Ратманским мне интересно в первую очередь потому, что по конституции я не его типаж. Он меня в своей хореографии не видит, так как тяготеет к более «плотным» западным стандартам, балеринам крепким, жестким, коренастым. Ему нравится стиль унисекс.

В «Утраченных иллюзиях» унисекс не актуален…

Поэтому я в них и участвовала! Там потребовалась хрупкая, женственная балерина. Ратманский считает, что я была в своем амплуа. Но из-за этих расхождений становится еще интереснее что-то ему доказывать и открывать своей работой. Алексей всегда адекватно оценивает усилия танцовщиков. Процесс репетиций шел сложно из-за сжатых сроков работы с партнером Андреем Меркурьевым – наш состав определился буквально за 10 дней до премьеры. В дуэтах очень быстрый темп, хотя вроде бы Ратманский постоянно общался с Десятниковым. Кроме того, у него такая манера – ставить на каждую ноту мелкие движения, которые при этом надо делать с большой амплитудой. А как можно большую амплитуду вложить в быстрый темп? Естественно, часть хорео­графии теряется. Иногда я на репетициях вижу, что танцовщики половину его движений не доделывают. Алексей великолепно их показывает сам, но за ним никто не может повторить. Для балета придумали роскошные, но очень тяжелые костюмы. Ощущение, как будто они предназначены для драматического театра – чтобы сидеть за столом, на кровати, за пианино и разговаривать. Но танцевать в них невозможно. С одной стороны, благодаря костюмам получилась замечательная стилизация той эпохи, с другой – пышные длинные юбки скрывают движения. А камерные декорации не оставляют места для танца. Думаю, в итоге балет все равно получился замечательным – ничего подобного у нас в театре раньше не было. И я рада, что в нем участвую.

Знаю, что на сцене с танцовщиками происходит немало экстремальных случаев. Расскажите о своих самых неприятных или курьезных происшествиях.

Такие вещи происходят со всеми. Однажды мне пришлось крутить фуэте на жевательной резинке, оставленной кем-то из детей на сцене. А еще в училище в па-де-де из «Щелкунчика» фонограмма заглохла в самый патетический момент, во время поддержки. Я хорошо знала музыку и начала подпевать себе под нос. Зрители зааплодировали, мы дотанцевали до конца – и зал даже встал, в таком все были  восторге. Случались и страшные вещи. Во время «Тщетной предосторожности», когда я уже убегала за кулисы, на меня упала балка, поддерживающая декорации. Попала прямо по голове, я даже созна­ние потеряла. А впереди па-де-де из вто­рой картины – сложное, построенное на контр­форсах. Голова гудит, боль страшная, но я дотанцевала весь балет как ни в чем не бывало, а ночью уже поехала в больницу узнавать, есть ли сотрясение.

Вы много танцуете на гастролях по всему миру. Есть ли какие-то особенности восприятия танца в России и на Западе?

Публика отличается, конечно. Здесь она более сдержанная и разборчивая – или считает себя таковой. Кажется, что за границей легче завоевать любовь зрителя. А в Большом как-то особенно волнуешься. На гастролях нас всегда очень тепло принимают, ярко проявляют эмоции, вскакивают со своих мест. После спектакля в Италии, в Парме, зрители и топали, и свистели, и кричали – я такого приема вообще нигде не видела. А в Китае мы как-то станцевали балет, а людям нельзя было аплодировать, потому что в зале присутствовал высокопоставленный чиновник из правительства. Зрители сидели и молчали, но это не значит, что им не понравилось.

А бывает, когда, выходя на сцену, вы чувствуете, что зал холодный?

Иногда такое случается. И совершенно непонятно почему: то ли зрители спят, то ли это какие-то туристские группы, приведенные «для галочки». Бывает, что и такой зал удается раскачать. Но это зависит не только от исполнителей, но и от спектакля. Если это эффектный балет с бравурной музыкой, яркими костюмами, например «Дон Кихот», завести публику проще. Думаю, те, кто любит театр, не могут оставаться к нему холодными. Конечно, артистам хочется поддержки. Между ними и зрительным залом есть особая взаимосвязь. Холодность просачивается на сцену, и балет тоже начинает пропитываться какой-то безжизненностью. В таких условиях сложно танцевать. Обычно на сцене раскрываешься, а тут, наоборот, приходится абстрагироваться. Но на моих спектаклях такое бывает редко. Меня даже на утренниках хорошо принимают.

Какова сейчас вообще атмосфера в те­атре перед переездом в историческое здание?

Ждем чего-то необычного, но волнуемся. Столько лет уже прошло: многие из тех, кто танцевал на старой сцене, сейчас ушли на пенсию. Когда я покидала главное здание, то надеялась, что еще вернусь. Хотя интуитивно все чувствовали: реконструкция затянется лет на десять. Непонятно, насколько репетиционные залы удобны для танцовщиков. Говорят, там неправильно висят зеркала, напротив окон. Тогда в солнечную погоду в них невозможно будет смотреться. А потолки слишком низкие, чтобы поднимать балерину на высокие поддержки. Мы еще помним старое здание, поэтому боимся разочарований. Тем, кто там не танцевал, конечно, понравится вся эта новизна, блеск, позолота. Но то необычное, магическое, что мы ощущали на старой сцене, наверняка улетучилось. Конечно, оно вернется со временем – другие поколения танцовщиков «надышат». А пока это, наверное, просто красивая картинка. Но я рада, что дожила до того момента, когда снова буду танцевать на главной сцене. Конечно, ее придется обживать – мы и к филиалу привыкали очень долго. А теперь театр стал еще больше, появились подземные этажи. В старом здании была сауна для балетных, с душем, купелью, комнатой для отдыха. Интересно, что с ней сейчас? Если дирекция говорит, что такого современного театра не будет нигде в мире, тогда хотелось бы, чтобы там было то, что есть в других театрах: тренажерный зал, бассейн. Говорят, костюмерный цех будет располагаться прямо в здании. Это замечательно, потому что сейчас, чтобы примерить новый костюм, нам приходится идти на Большую Дмитровку.

Балетный век короток, чем планируете заниматься после окончания танцевальной карьеры? Хотите иметь детей?

Конечно, хочу. Сколько можно танцевать? Я уже пришла к тому моменту, когда семья не может оставаться на втором плане. Практически готова на время сдать позиции, что-то пересмотреть в своей жизни. Балет – не драматический театр: играть до 90 лет не будешь. Это визуальное искусство, где смотрят в первую очередь на тело. Конечно, каждому дан свой срок. Но ты не сможешь везде сделать себе пластику – тело стареет, высушивается, становится жилистым; связки и кости стираются, форма теряется. Хотя в балете все себя считают вечно молодыми и не замечают этих признаков, но они есть, и никуда от них не деться. Людям бывает психологически сложно понять, что пора уходить. Говорят, у балетных в 18 лет тело изношено на 30, что же тогда у нас сейчас? Сначала я однозначно думала, что на пенсии буду педагогом в театре или в Академии хореографии. Сейчас хотелось бы создать свою балетную школу и уехать, например, в Германию. Но это пока из области фантастики.

Удалось ли посмотреть нашумевшего «Черного лебедя» Аронофски? Каковы ваши впечатления? Насколько актуальна сегодня в Большом проблема ожесточенной борьбы за роль?

Конечно, я посмотрела «Черного лебедя» (когда он вышел на экран, я как раз должна была танцевать на гастролях Одетту-Одиллию), но не сказала бы, что картина мне понравилась. Если в фильме «Анна Павлова» была какая-то правда жизни, то здесь только философия. Все слишком утрировано. Ожесточенная борьба в театре выражается совсем по-другому. Конечно, может, кому-то и подбрасывали в туфли битое стекло, но это исключение. В глаза люди улыбаются, льстят, пытаются выведать какие-нибудь секреты за простым разговором. Естественно, ты не можешь уследить, когда кто-то куда-то пошел, что-то сказал, и ты в итоге оказался не у дел. Если не участвуешь в интригах, лучше вообще не обращать на них внимания. Обсто­ятельства сложились не в твою пользу? Ну и что? Нужно работать дальше. Я рада, что добилась признания и успеха. Мне известно, как даются звания. То, что я стала заслуженной артисткой России, – это чудо. И в моей жизни было много таких чудес. Посмотрим, что будет дальше. Борьба продолжается.