В театре у вас амплуа балетного принца, героя-любовника. Как складываются ваши отношения с современной хореографией, которая в большинстве случаев не рассказывает никаких историй?

Конечно, я танцевал принцев еще со школы, но в моем репертуаре встречаются партии, ломающие этот стереотип, например Замарашка в детском балете «Мойдодыр». Что касается моей последней роли в «Даме с камелиями» Джона Ноймайера, не могу сказать, что это современная хореография, contemporary. Спектакль построен на классических движениях, это скорее современная хореодрама.

У Ноймайера очень осмысленная хореография. Я его как-то спросил: «Может быть, Дюма написал эту книгу как либретто к вашему спектаклю?» В «Даме с камелиями» нет театральности, наигранных жестов – все естественно, как в реальной жизни. Балет создавался для камерной сцены, а не Большого театра, но это никак не помешало мне воспринимать спектакль. У Джона нет ничего второстепенного, каждая деталь играет важную роль: кто как входит, где лежит книга, какого цвета камелии у Маргариты. Передо мной стояли точные задачи, что именно сказать зрителю. Это было главным, когда я вышел на сцену. И впервые в жизни я танцевал, не думая о том, как выполню то или иное движение, подниму ногу в арабеск, скручу пируэт.

 Какой он, ваш Арман? На что вы опирались, когда готовили партию?

Основная работа в этом спектакле – три больших адажио, в каждом своя история. В первом акте Арман только знакомится с Маргаритой. Он знает, что она куртизанка, проститутка, повидавшая мир и знающая цену деньгам, у нее в доме богатые покровители, на шее – бриллианты, на столике – шампанское Dom Pérignon. И вдруг появляется простой парень, к которому она проникается симпатией. Когда я вбегаю в будуар, Маргарита лежит ко мне спиной, а мне нужно как-то начать разговор. И я очень осторожно притрагиваюсь к ее руке. В этом адажио Маргарита сильнее Армана, она будто говорит: «Ты знаешь, кто я такая». Она привыкла к роскоши, а тут появляется человек, который предлагает ей только руку. И ее реакция – минутная пауза. Это очень сильный момент у Ноймайера. За эту минуту герои как магниты притягиваются друг к другу.

Маргарита приглашает Армана присесть рядом с ней на кушетку, а он просто падает к ее ногам. Когда начинается адажио и я поднимаю ее, Джон просил, чтобы я сделал это плавно и безусильно, без рывка. Маргарита должна понять, что Арман готов пронести ее над всем миром на руках. Она говорит о своей чахотке, а я начинаю ее целовать, будто пытаюсь убедить: «Моя любовь спасет тебя от болезни, ты забудешь обо всем». В спектакле есть эпизод, когда Маргарита убегает, а я иду за ней 8 тактов на коленях. Она убеждается, что даже если мне придется пройти на коленях весь Париж, я это сделаю.

Из книги Дюма мы знаем, что Маргарита носит белые камелии в «рабочие» дни и красные – в «выходные». В первом акте она дарит Арману красный цветок и говорит, чтобы он пришел к ней, когда камелии поменяют цвет. А во втором акте, когда Арман засыпает над книгой, Маргарита прокрадывается в его каморку и оставляет белую камелию. Проснувшись, Арман обнаруживает долгожданный цветок и счастлив, что она была здесь. В балете Ноймайера мы понимаем каждый шаг. Все детали символичны.

Второе адажио в загородном доме Маргариты совсем другое – трепетное, тихое: два человека уже любят друг друга и мечтают, строят планы, наслаждаются жизнью. Маргарите стало легче, она перестала кашлять кровью, начала забывать о болезни. Потом мсье Дюваль уговаривает ее оставить Армана, ведь связь сына с куртизанкой – немыслимый позор для семьи. Арман возвращается и читает письмо, в котором его возлюбленная говорит, что они должны расстаться. Он не понимает, что происходит. Идет эмоциональный взрыв: «Это была ложь? Я был очередной игрушкой для нее? Она выбрала свою прежнюю жизнь?» В конце монолога я мечусь по авансцене из последних сил и вдруг вижу, как обнаженная Маргарита ложится в кровать с герцогом. Гаснет свет. Я никому не пожелал бы увидеть такую сцену в реальной жизни и старался донести чувства моего героя до зрителя через собственные ощущения.

В третьем акте есть знаменитая пауза Ноймайера: герои случайно встречаются на Елисейских Полях, Арман подходит к Маргарите, у нее медленно падает из рук букет белых камелий. Когда я поднимаю букет, ей очень хочется прикоснуться к моим волосам, но она не может: она поклялась моему отцу пожертвовать своей любовью. Тут появляется Олимпия, и назло Маргарите я начинаю с ней флиртовать. Беру на руки, отношу в свою комнату, начинаю раздеваться, но не в силах продолжить. Олимпия мне отвратительна.

Третье адажио не похоже на предыдущие. Маргарита и Арман причинили друг другу столько боли, что не могут быть вместе, хотя и желают этого. Это адажио эмоционально очень сильное, глубокое: чувства говорят моему герою одно, сознание – другое… Внутренний разлом. Еще недавно мы были такими влюбленными, и вот она опять спит с кем-то за деньги, опять ей дарят эти украшения! На Золотом балу Арман напивается и небрежно, вульгарно начинает швырять Маргариту по всей сцене, унижая ее: «Мне наплевать, потому что я пьян». Я даю ей конверт, она с замиранием сердца открывает его, но обнаруживает деньги и падает в обморок. Такие проникновенные эпизоды дают мне возможность жить на сцене, а не играть. Я держу Маргариту за талию, она падает в арабеск, но делает это, потому что я хочу ее поцеловать – она уворачивается, и получается растяжка. Это пример осмысленного, повествовательного движения – хореография идет от состояния героев.

«Дама с камелиями» – физически очень непростой спектакль, а эмоционально – во сто крат тяжелее. Полгода я жил этой историей, забывая, где сцена, где реальность… Было очень странное ощущение, когда все закончилось. Я приготовил этот спектакль, насколько мне позволил мой жизненный опыт. Возможно, через год мой Арман станет другим, ведь с годами я меняюсь, а на сцене мы с ним одно целое.

Этот балет изменил вас как человека?

Он открыл для меня много философских вещей. Какова наша первая реакция, когда мы узнаем, что Маргарита – проститутка? Осуждение. Но возьмите ее историю. У нее большое сердце, она жертвует своим счастьем ради репутации семьи Армана. Если бы я знал, что болен и скоро умру, я бы жил на всю катушку! А она идет на такую жертву. Я не представляю, каким внутренне сильным человеком нужно быть, чтобы отказаться от своей любви и вернуться к прежней опостылевшей жизни. Я и раньше опасался осуждать людей, но после того как «пожил» в этом балете, наверное, стал еще более терпимым.

 Сколько бы я ни танцевал этот балет, он всегда будет для меня интересным – здесь есть где развернуться артисту. Ноймайер поразил меня своей глубиной. Ведь эмоции на сцене можно выражать по-разному: размахивать руками и кричать «Что ты сделала?!» или опустить голову, а потом просто поднять глаза. Когда мы работали с Джоном, он просил представить, будто нас снимает камера на расстоянии метра. Ему была нужна игра как в кино или в драматическом спектакле. Нас много лет учили говорить телом, а тут представилась максимальная возможность рассказать историю. По сути мне посчастливилось испытать себя как драматического артиста, не только как классического танцовщика, и думаю, это тоже повлияло на мое мировосприятие.  «Дама с камелиями» меня очень сильно вдохновила, но я был выжат как лимон. По степени насыщенности дуэтов я могу сравнить ее разве что со «Спартаком». Я отдал зрителю все, что у меня было. Два дня после премьеры я не приходил в театр – просто не мог общаться ни с кем из реального мира.

Как проходили репетиции с Джоном Ноймайером? Насколько он требователен?

Когда Ноймайер ходил по репетиционным залам и выбирал себе исполнителей для «Дамы с камелиями», я даже не признал знаменитого хореографа. Мы разучивали спектакль с его ассистентом Кевином (Кевин Хайген. – Прим. WATCH). А когда приехал Джон, были репетиции, состоящие из разговоров: он говорил, а мы слушали, впитывали, начинали понимать смысл. Потом он объяснял каждой паре солистов, как лучше танцевать адажио, исходя из своей природы. Хореография одна и та же, но все танцуют по-разному, главное, чтобы было красиво и в то же время убедительно. Кстати, до этого мы с Ольгой Смирновой ездили разучивать «Даму с камелиями» в Гамбург. Мы понимали, что и Кевин, и Джон приедут ближе к премьере, примерно на неделю. Но что такое неделя для этого спектакля? Нам не хотелось станцевать для галочки. В Москве моя жизнь подчинена определенному графику: просыпаюсь, ем, еду на работу, делаю класс, потом у меня репетиции, встречи, вечером спектакль. День сурка. А в Гамбурге появилось время почитать, побыть наедине с Дюма и этим спектаклем, подумать о том, какой мой Арман, что мне надо рассказать зрителям. У меня впервые была возможность сфокусироваться на одном спектакле. Думаю, это очень повлияло на результат.

Мне кажется, я всегда сдерживаю в себе эмоции. Боюсь ранить людей, сказать что-то лишнее, хотя, может быть, если скажу, то буду прав. Но кто я такой, чтобы кого-то воспитывать? А сцена дает возможность выразить эти эмоции, взорваться, выпустить из себя все, что накопилось. На сцене я сам себе хозяин и могу делать что хочу. Когда это происходит, я понимаю, что «мой стакан пуст». И уже в реальной жизни ни на кого не срываюсь. Джон мне, кстати, сказал, что я очень убедителен в сцене, когда Арман напивается. Притом что я вообще не пью.

На репетициях был смешной эпизод, когда мы с Олей уже все выучили, довели движения до автоматизма и начали получать удовольствие от того, что делаем. И тут Кевин и Джон попросили Олю надеть костюм – большое тяжелое платье. И оркестровая репетиция у нас не пошла. Платье так сильно мешало, отвлекало и било по ногам, что со многими вещами мы вообще не справились. Однако на следующий день мы сделали выводы и станцевали хорошо, уже учитывая инерцию громоздкого наряда Маргариты. И я сказал Джону: «Мне показалось, что вчера мы танцевали втроем: Оля, я и это платье».

Вы танцевали хореографию Уэйна Макгрегора, Иржи Килиана, Йормы Эло. Чей стиль вам ближе всего? И почему?

Я всегда должен понимать, для чего я на сцене, даже если это абстрактный балет. Если не понимаю, становится скучно. Балет Макгрегора Chroma – это альтернативный рок The White Stripes в оркестровке. Музыка настолько динамичная, энергичная и современная, что, когда слушаешь ее вживую, каждая клеточка твоего тела хочет танцевать. Это заводит. У Макгрегора необычная хореография, он говорил, что представляет артистов как насекомых. На сцене происходит что-то невозможное. Вроде бы человек физически не должен так гнуться, поднимать ногу в таких ракурсах. У зрителя появляется ощущение, что мы сделаны из пластилина. И это по-своему интересно.

Как вы относитесь к критике? Насколько вы ранимый человек?

Я философски отношусь к своей профессии. И чем я в ней дольше, тем мне интереснее. Мне часто говорят: «Артем, ты теперь премьер Большого театра, ты уже достиг своего пика». А для меня это просто еще один результат. Я не стремился стать премьером, просто упорно и честно делал то, что мне нравилось. Сейчас мне стало интересно учиться. Еще года два назад у меня не было столь интенсивного стремления познавать новое. Я учусь даже у обычных людей, даже из этого интервью я что-то вынесу. Очень спокойно стал относиться к критике, почти не захожу на форумы. Готов выслушать всех, но у меня всегда есть свое мнение. Артист должен быть уверен в том, что делает.

Потеряешь уверенность – и результата не будет. Знаете, как у Пушкина: «Хвалу и клевету приемли равнодушно». Я пытаюсь делать все, чтобы меня не сбили с моего пути. При этом я не очень упертый и понимаю, что со стороны иногда виднее. Если рассказываешь свою историю людям, важно с ними общаться, учитывать их точку зрения.

Диана Вишнева как-то признавалась, что всю жизнь мечтала станцевать «Жизель» Матса Эка. А у вас есть какой-то современный балет, в котором вы мечтали бы станцевать, или, может быть, вы мечтаете, чтобы кто-то из современных хореографов поставил спектакль специально для вас?

Любимой для меня пока еще остается роль Армана, и, наверное, мне еще есть что досказать зрителю. А вообще мне нравятся спектакли с сюжетом. Из современных хореографов большое впечатление на меня произвел Дэвид Доусон, который ставил для нас с Аней (Анна Тихомирова. – Прим. WATCH) «Серую зону» в телепроекте «Большой балет». Почему «серая зона»? Нереальный свет, вымышленные герои, место, где нет никого, кроме вас, и где ничто не определено четко. Отношения между мужчиной и женщиной, замкнутый круг. И в финале каждый уходит своей дорогой. Доусон открыл мне глаза на многие вещи, связанные с современной хореографией. Когда он пришел на репетицию, то дал мне обычные серые носки. Я всегда танцую в балетных туфлях, но он настоял на носках, чтобы я по-другому почувствовал танец. И это было как перейти с одного языка на другой. Мой танец изменился: сцепление с полом стало другим, я начал передвигаться как кошка, скользить по полу, у меня будто появились мягкие подушечки на пальцах.

Классические спектакли танцевать сложнее. Нужно много лет провести у балетного станка в академии, получить фундамент, «отточить носок». Я часто наблюдаю, как люди начинают балетную карьеру, у них не получается, и они уходят в современную хореографию. Но не каждый балетный танцовщик может танцевать сontemporary, этому тоже нужно учиться. Многие современные спектакли построены на классических движениях, но диафрагма работает по-другому, от этого быстрее устаешь. Пластика может быть настолько насыщенной и необычной, что возникают сложности. Но если понимать координацию движений, осознавать, насколько они логичны, современная хореография позволяет каждому рассказать свою историю. Она заслуживает любви и уважения любого артиста.