Кирилл Серебренников – человек яркий и необычный. Как вам с ним работается? Какие мысли он доносит до вас, чему учит, требует?
С ним легко работать. Он предан театру и заражает этой преданностью других. Когда у него есть какая-то задумка, он ее лелеет и создает соответствующую атмосферу на репетициях. Это очень важно – создать атмосферу, где все будут относиться к идее, мысли, будущему спектаклю как к священнодействию. Только так может прорасти что-то удивительное. И Кирилл Семенович – как раз такой человек, который обладает фантастическим умением создать вокруг себя творческое поле. Он очень прост, любит актера, радуется и смеется как ребенок, когда что-то получается. Чему он учит? Никогда себе не задавал этот вопрос. Вы знаете, он не учит. Ты сам учишься у него: умению выстраивать свою работу, трепету, любви к тому, что делаешь в театре, свободе мысли и творческого порыва, ломке шаблонов – он про это все знает. Ты учишься у него выходить на уровень дискомфорта, чтобы взбудоражить себя и чтобы из этого проросла новая ткань, новая материя, а потом еще и еще – и так до бесконечности. Вообще, я считаю, что Серебренников – один из немногих режиссеров в нашей стране, кто расширяет поле всего русского театра. Есть много хороших режиссеров, но однажды они нашли для себя фишку и работают внутри нее, копая глубже. А Кирилл Семенович заглядывает в каждый темный угол, чтобы посмотреть, что там. Там может ничего не оказаться, но это все равно расширяет границы театра. Он смотрит с разных сторон и предлагает актерам смотреть так же – сквозь шоры и комплексы. К слову сказать, далеко не все к этому готовы.

В этом году «Гоголь-центр» уже второй раз подряд поедет на Авиньонский фестиваль. Вы, как исполнитель главной роли приглашенного спектакля, что об этом думаете? Почему выбрали именно «Мертвые души»?
Для меня с той поры, как я узнал о Станиславском, Вахтангове и этом фестивале, он стал некоей актерской краской. Все вокруг говорили, что где-то на юге Франции, в невероятно красивой атмосфере, среди лавандовых полей есть маленький городок – театральная Мекка. Я мечтал туда попасть, и вдруг – бах! Нас приглашают с «Идиотами» по Ларсу фон Триеру. Это просто какой-то подарок судьбы. В Авиньоне неимоверная атмосфера, это безумие, которого я вообще не ожидал. Ты приезжаешь туда, в старинный город, окруженный стенами, и попадаешь в балаган в хорошем смысле этого слова. Все обклеено афишами, везде снуют люди, зазывающие на спектакли сутки напролет. «Идиоты» были в официальной программе, и нам не нужно было делать рекламу, но таких спектаклей немного. А помимо них, есть еще около 5000 представлений различного формата, которые играются неофициально, на разных площадках: на улице, под каким-то столом, под навесом, в театре, в закутке, в подвале, в квартире. Безумие-безумие! Мы играли под открытым небом, дул сильный ветер, наши декорации передвигались по сцене, мы их едва удерживали. Помню, что об одну из них ударился стриж и упал нам под ноги. Я его поднял, думал, что он погиб, а он пришел в себя и вспорхнул прямо у меня из рук. То есть я что хочу сказать? Авиньон – это безудержная стихия, где невозможно предсказать, что и как произойдет.

В этом году мы едем туда с «Мертвыми душами» и играем на фабрике, в закрытом помещении. Мы возили его в Вену на Wiener Festwochen, где он прошел с невероятным успехом. Этот спектакль о нас, нашей русской судьбе, в которой мы варимся как в большой красивой кастрюле с борщом. Где-то этот борщ уже невкусный, где-то булькает, выкипает или, наоборот, перекипает, вся кастрюля уже проржавела, но еще проглядывает местами рисунки хохломы. Это про наш мир, который сложно понять или упорядочить, но его можно как-то унюхать, прочувствовать. Наверное, это и привлекло жюри Авиньонского фестиваля. И это здорово, потому что уже около десяти лет русский театр не был представлен в Авиньоне.

Что ждете от фестиваля – новый опыт, знания, эмоции?
Я очень хочу, чтобы в Авиньоне наш спектакль великолепно прошел, чтобы о нем начали говорить. Он сложный в отношении ансамблевости и крайне хрупкий. Все актеры должны существовать в нем единым целым, как оркестр, чтобы все донести до зрителя. Мы с Одином Байроном играем Чичикова и Манилова. Это довольно интересный опыт. У нас совершенно разные Чичиковы, и фон спектакля меняется в зависимости от того, кто в какой роли выступает. Когда Один играет Чичикова, то это Чичиков, который пытается привнести что-то извне в наш мир. У него это не получается, и он не понимает, почему. Мой Чичиков – современный человек из нашего мира, то есть в какой-то степени я могу сказать, что играю себя. В Авиньон поедет Чичиков Одина, и я хочу, чтобы у нас все там сложилось.

Каждый актер должен прочувствовать свою роль, своего героя, прежде чем выйти в его лице на сцену. Что вас роднит с Чичиковым и Маниловым, которых вы играете в «Мертвых душах»?
Чичиков – человек, и я тоже, а каждому человеку свойственны слабости и пороки. Он такой персонаж, который загребает себе все, что плохо лежит, безхозяйское. Наверное, для человека это в принципе нормально, но в случае с Чичиковым баланс нарушается, и его привычка загребать начинает педалировать и прорастать в нем настолько, что заполняет его душу, и он уже живет этим. Чичиков хочет счастья – простого, человеческого, материального, чтобы все у него было нормально. Как любой человек. Я, например, тоже хочу, чтобы у меня была машина, квартира, хорошая работа, большая зарплата, чтобы можно было себе позволить нарожать детей, одеть их, обучить. Вопрос в том, как я буду это делать. Путем ходьбы по головам других людей или пытаться найти какой-то баланс? А потом я задаю себе вопрос: зачем мне все это? Зачем я трачу на такие вещи мою жизнь? Ведь все это забирает человека настолько, что делает из него странное существо, которое просто существует, превращает его в раба. И вот Чичиков – раб этого материального счастья. Я стараюсь, чтобы персонаж прошел свой путь и осознал это, но уже поздно. Он умер как человек, оказался в точке невозврата. А Манилов – это просто актерское удовольствие.

Как вы готовили себя к этим ролям? Тем более что это два разных персонажа – покупатель «мертвых душ», делец и обманщик, который в итоге сам будет обманут, и изнеженный, ленивый помещик, первый продавец «душ» на пути Чичикова.
Это круглосуточная работа, в голове постоянно вертятся образы. Ты задаешь себе вопросы, сопоставляешь их с самим собой. Ты находишься в материале настолько, что везде видишь только будущего персонажа. Можно встретить кого-то на улице и сразу выстроить образ, или можно зайти с утра, например, в ванную и случайно посмотреть на свои ляжки. И что? Ляжки как ляжки, но даже от этого ты можешь как-то ассоциативно оттолкнуться и понять, что Чичиков, может быть, все время трогает свои ляжки, что они ему нравятся, он считает их красивыми. Для создания цельного образа незначительных мелочей не бывает. Еще я много читаю о Гоголе, его письма, где раскрываются интересные вещи, критику о «Мертвых душах», смотрю разные постановки, потому что это мировое произведение, что, кстати, тоже привлекает иностранцев к этому спектаклю.

Как вы относитесь к творчеству Николая Васильевича Гоголя?
Неоднозначный человек, которого очень сложно понять, очень чувственный и мистический. Он же верил во всякие такие штуки, потусторонний мир, для него были важны символы, стечения обстоятельств, он верил, что все делается не зря, неспроста. И язык сумасшедшей красоты. Литература прекрасная. Как ее поставить, как говорить этим языком – отдельная история. Но вот как все это произносить? Мы так не делаем, этот язык уже давно умер.

Так мы так и не говорили, это же литературный язык.
Нет! Вот именно что говорили! Там ведь есть диалоги. Чичиков говорит: «Не будет ли это предприятие, или еще более, чтобы так выразиться, не годце» или «Не соблаговолите ли вы?». И вопрос стоит в том, чтобы, сохраняя вот эту песню, былину, найти современное звучание и интонации. Язык Гоголя – наше великое достояние. Он красивый, объемистый, выпуклый. Он пахнет. Когда его читаешь, то буквы встают, как пирожки, поднимаются, как тесто.

Как бы вы сформулировали свою актерскую задачу? Кто вы в театре – инструмент или соавтор, или, как говорит Константин Богомолов – механизм, который отвечает за сотворение действа?
Есть режиссура, есть замысел, а я выступаю как бы посредником между режиссером, формой спектакля и зрителем. Зритель – это человек, который все видит и воспринимает. Но воспринимать действие можно по-разному: напрямую, умозрительно или через актера – в таком случае это совершенно другое попадание в зрителя. Тогда он сопереживает, сочувствует, сам становится участником замысла и в полной мере ощущает его на себе. Актер – капельница, которая переливает в зрительный зал определенные мысли и вопросы, на которые может и не быть ответов. Он заставляет все работать на замысел режиссера.

Смотрите ли вы работы своих коллег? Когда удается выбраться на спектакль, можете абстрагироваться от своей профессии или все-таки невольно примеряете на себя чужие роли? Что из последнего особенно запомнилось?
Если хороший спектакль, то я полностью абстрагируюсь не только от своей профессии, но и от всего мира. Я сразу забываю обо всем. В прошлом году, как раз на Авиньонском фестивале, я видел «Ричарда III» Томаса Остермайера с Ларсом Эйдингером. Он игрался на немецком языке с французскими субтитрами. Я не знаю этих языков, но когда начал смотреть, меня невозможно было оторвать. Это оказалось настолько точно, ненавязчиво, талантливо, что я будто побывал в самом себе несколько раз. Я по своему сознанию скакал, как на диком мустанге. Тут не до примерки ролей. Когда ты смотришь такое действо, ты просто в нем. Но сейчас это редкость. Бывают хорошие зоны в спектакле, а потом ты уже лезешь за шоколадкой или в телефон. Смотреть нужно как можно чаще – не только спектакли, вообще смотреть. Это необходимо как воздух, потому что это впечатления, а они, в свою очередь, путь к творчеству. Такое очень важно не только для актера, но и для любого творческого человека. Нельзя просто ехать домой после работы на метро, и все. Надо, чтобы тебя все время дергало в разные стороны.

Как вы думаете, для чего зритель ходит в театр? Он должен заставлять задуматься или развлекать? За что вы сами любите театр?
Чтобы нам, актерам, зарплату платили, мы же не можем чистым духом питаться, а если серьезно, то по-разному можно сказать. Чтобы посмеяться и поплакать. Для чего я сам иду в театр? Из любопытства. У нас, кстати, в стране тяжело с любопытством. Не любопытные люди живут. Что-то, например, происходит, а человек думает, что лучше туда не ходить, потому что мало ли, вдруг все окажется сборищем ведьм.

Так на сборище ведьм тоже интересно посмотреть.
Видите, вот вы – любопытная, у вас профессия такая. Но в основном нет любопытства. Для чего я еще хожу в театр? Для того, чтобы почувствовать какую-то сопричастность. Театр – мое зеркало. Я иду и не знаю, что там будет, и вдруг вижу себя. И я что-то про себя понимаю или не понимаю. И мне классно, что я такой не один и люди, которые сидят рядом со мной в зале, может быть, задают себе те же вопросы, которые тревожат и меня. Вопросы, на которые нет ответов, или над чем тебе предлагается подумать прямо здесь и сейчас. Потому что театр не должен отвечать на вопросы, он должен их задавать.