Вы предложили ответить на вопросы письменно, то есть уклонились от личной встречи. На ваших картинах также редко встретишь человека, главного творца тех индустриальных пейзажей, которые вы запечатлеваете? Все это дает повод предположить, что вы интроверт и мизантроп? Однако отсутствие у вас человека в том числе как бы намекает, что именно он оказался одной из жертв индустриального прогресса XX века. Так любит ли художник Павел Отдельнов людей? Ваши обезличенные пейзажи про ландшафты или про людей?

Любит, но на некотором расстоянии. На самом деле я просто не доверяю устной речи. Предпочитаю письменное общение с журналистами, потому что потом не нужно править свой текст и мучительно вспоминать, о чем же я хотел сказать в той задушевной беседе. Разговор будет кем-то расшифрован – уже на этом этапе появятся первые неточности. Потом редактор попытается отбросить все лишнее и непонятное. Я получу куцый и почти бессмысленный текст, мне нужно будет вспоминать, о чем шла речь, и заново создавать связи между разными мыслями, чтобы этот произнесенный в утраченном контексте бред выглядел немного логично. Ландшафты, конечно, про людей. Во всех моих пейзажах вы найдете следы деятельности человека. Это всегда рукотворные пейзажи. Более того, сами архитектурные объекты, помещенные в пустоту моих картин, странным образом очеловечиваются. Искусствовед Константин Зацепин даже проанализировал этот эффект в замечательной статье «Энигматический пейзаж».

Вы не просто художник, который делает современное искусство. Вы живописец. А живопись – она про желание и воображение, которое есть основа всякого желания. Каков мир воображаемого живописца Павла Отдельнова? 

Как ни странно, я не называю себя живописцем, хотя использую именно этот медиум. Живописец, наверное, тот, кто прежде всего озадачен свойствами материала, взаимодействием пятен цвета и самим жестом, которым наносится краска. И традиционно в ХХ веке живописец – тот, кто освобождает чистую живопись от пут фигуративности, сюжета и самой картинной плоскости. Для меня живописные проблемы тоже очень важны, но еще важнее задачи картины и проекта.Сам процесс работы для меня почти магия. Когда я долго работаю, мне начинает казаться, что картина создает себя сама, я лишь оператор неведомого процесса. И сам проект, пока он не завершен, тоже своего рода terra incognita, работа над ним всегда таит в себе много неожиданного и удивительного. 

Ваш проект «Промзона» меня потряс. Хотя отправной точкой для него стала история вашей семьи, трех ее поколений, но это явно проект мирового охвата и значения. Такие сюжеты можно найти везде, в каждой стране: в XX веке с его бездумной индустриализацией везде травили людей на производствах. Был ли у этого проекта какой-то международный резонанс? Планируется ли показывать его на Западе? Я подумала, что, собрав такие истории по всему миру, можно было бы сделать этакую кунсткамеру XXI века – кабинет редкостей и аномалий, сотворенных индустриализацией. 

Действительно, «Промзона» прежде всего про историю XX века и про человека в нем. Может быть, такая кунсткамера – красивая идея, но, боюсь, мы слишком недалеко ушли от ужасов прошлого столетия и рискуем оказаться в ней сами. Массового производства химического оружия, о котором я рассказывал в разделе «Промзоны» «Следы», сегодня нет, оно повсеместно запрещено, однако модификации разработок XX века спецслужбы некоторых стран продолжают точечно использовать, чтобы незаметно устранять неугодных. Отношение к человеку, безусловно, изменилось, но недостаточно, чтобы говорить об ужасах XX века как о чем-то в далеком прошлом. Международный резонанс у проекта был. Особенно после публикации в Associated Press, которая разошлась по всему миру: ее перепечатли многие крупнейшие издания – от The New York Times до новозеландской Whanganui Chronicle. В прошлом году музыкант и режиссер из Великобритании Герайнт Рис снял о моем проекте фильм-интервью In the Footsteps of Ghosts («По следам призраков»). Фильм попал в шорт-лист московского кинофестиваля Moscow Shorts. История индустриального Южного Уэльса, из которого родом Герайнт, во многом схожа с историей многих индустриальных производств постсоветского пространства. И очень похожи последствия кризиса: разрушение социальных инфраструктур, криминализация, безработица. Практически весь Южный Уэльс – большой индустриальный парк, в течение прошедших двух столетий бывший крупнейшим центром добычи угля. В 1980-х из-за рецессии значительная часть шахт оказалась закрыта, а в 2008 году перестала существовать последняя из них. Вместе с шахтами стали беднеть и закрываться крупные металлургические заводы. Наверное, это вполне можно сравнить с тем, что происходило с советскими заводами-гигантами после распада СССР, только в Уэльсе эти процессы начались на десятилетие раньше. Думаю, что мой проект резонирует с процессами, которые происходили и происходят не только в постсоветском пространстве, но во всем мире. Мирового турне у «Промзоны» еще не было. Для того чтобы полноценно показать мой проект где-то еще, нужны серьезные деньги. Это не просто несколько картин, которые можно привезти и повесить, а действительно большой и сложный проект. Однако пока я его готовил, делал промежуточные выставки разных его частей в Ставрополе, Самаре, Туле, Москве и дважды в Нижнем Новгороде. Многие экспозиционные идеи сложились во время этих выставок. И эти выставки дали возможность многим людям в разных городах познакомиться с проектом.

В «Промзоне» меня особенно поразила «Доска почета». Этакие фаюмские портреты, позволяющие заглянуть в глаза давно умершим людям, в саму вечность. Вы любите античное и византийское искусство, сравниваете индустриальные руины с античными. Не вкладывали случайно в эти портреты «Доски почета» какой-то второй смысл, символически-мистический, который и спровоцировал мои ассоциации? 

Я действительно очень люблю античное искусство и фаюмский портрет. Вы очень точно описали это магическое ощущение прикосновения к вечному. Но в «Доске почета», мне кажется, нечто совсем другое. Эта серия возникла в результате изучения старых заводских и городских газет моего родного города. Портреты передовиков, которые публиковали в этих газетах, поразили меня тем, что вместо личности изображенного эти портреты являют мне время, когда была сделана фотография, с его стилем, прическами, манерой одеваться и самим подходом к фотографии: постановке, освещению, ретуши. Я, как художник, пытался пробраться сквозь эти многочисленные слои к самому изображенному на снимке человеку. И, к сожалению, я не могу сказать, что это мне удалось. Однако ваш обнадеживающий комментарий заставляет меня допустить, что этот «кокон» вокруг изображенного персонажа сам по себе может быть увиден как «душа». 

«Во-первых, это красиво. Эстетика пасмурных захолустий. Эстетика отвратительного. Никакой эстетики в этом нет». Это было написано рядом с вашими работами на выставке Cosmoscow в сентябре. Я понимаю, что современное искусство не занимается созданием прекрасного. Но все же спрошу: что такое красота в вашем понимании, в ваших работах? Они же все-таки красивы. Их наверняка покупают в том числе и для интерьера. 

Сложно говорить о красоте, в этом всегда будет элемент субъективности. Не зря говорят, что одному нравится арбуз, другому – свиной хрящик. Искусство же сегодня, прежде всего, пространство рефлексии. В нем могут одновременно пребывать взаимоисключающие вещи и комментарии, как это было в моем проекте на Cosmoscow. Важно найти дистанцию, с которой можно увидеть взаимоисключающие элементы в общем смысловом поле. То, что хочется назвать прекрасным, часто оказывается чем-то другим. Например, переживанием протекающего времени или осознанием грандиозности и масштаба. В таком случае речь не о «прекрасном», а скорее о «возвышенном». С другой стороны, прекрасно мимолетное и исчезающее, как, например, распускающийся цветок. Но, может быть, оно прекрасно именно своей изменчивостью: пластиковый цветок вызывает совсем другие чувства. Руины всегда нечто исчезающее. Возможно, именно поэтому они и притягивают взгляд. 

Борис Гройс когда-то очень удачно сформулировал, что вся история искусства – постоянный процесс валоризации неценного. Вы этим занимаетесь в самом буквальном смысле: как сталкер рыщете по зонам отчуждения нашей памяти и выхватываете оттуда места и их истории, чтобы они были увидены и запомнены, стали частью процесса осмысления. Виртуальные пространства стали частью исследования во время карантина, что и было представлено на Cosmoscow. Что дальше? Погружение в «Русское нигде»? Где удалось вам его, это «нигде», обнаружить?

Оно буквально везде. Или, повторю одну из цитат, приведенных мной на Cosmoscow, которая дала название выставленному там проекту: «А геолокацию можно? – Выбери сам».