Я, наверное, первопроходец в таком отношении к этому вопросу, но сейчас многие искусствоведы со мной согласны. Давайте вместе порассуждаем и возьмем еще более поздний период: императорская Россия, «Могучая кучка» (объединение русских композиторов), самое лучшее ювелирное искусство, Серебряный век… Я коллекционер и точно знаю, какие там были портсигары, какие запонки, заколки для волос, веера, бинокли, часы – предметы роскоши. Никакие Cartier и Van Cleef & Arpels не сравнятся. Итак, музыка, литература, балет – и вы хотите сказать, что в это время такая сильная «корпорация», как РПЦ, не покупала лучшие руки и умы? Уверен, покупала, и они создавали столь же изысканные произведения. Современникам, в том числе князю Евгению Трубецкому, писавшему об «исчезновении канона», казалось, что так будет вечно, поэтому нечего об этом беспокоиться. Вот почему, когда случилась революция, все бросились спасать иконы XIV–XVI столетий. А чего спасать Гурьянова, Чирикова, Дикарева? Давайте ими печки топить.

И вот сегодня я посмотрел на эту более позднюю церковную живопись, но уже взглядом человека XXI века. Для меня совершенно очевидно, что это тоже шедевры, только они родом из своего времени. Посмотрите, перед нами настоящий модерн. Хотя наверняка, когда художник работал, он ориентировался на XVI столетие. Никакого «упадка» не было, это придумали люди, плохо зна­ющие историю церковного искусства. Икона всегда шла в ногу со временем, соотносилась с восприятием современника. Это важно понимать.

Канон долго не менялся? Так ведь догматы с VIII века не меняются, а вот стили меняются чуть ли не каждое столетие. В том и гениальность художника, чтобы в рамках канона написать актуальные образы, передав через них свои личностные переживания и ощущение своей эпохи. В XVI веке художник писал совершенно в иной манере, чем в XIV.

Поэтому, когда меня сегодня спрашивают, что я думаю о современной иконописи, я отвечаю, что даже не знаю о существовании такого феномена. Вот когда увижу Богоматерь и Вседержителя и почувствую, что их создал современник полета Гагарина в космос, мобильной связи, Интернета, тогда признаю: человек не копировал, а выразил свое время и свое мироощущение. Тогда можно с полным правом заявить: да, русская икона возродилась. Но то, что я вижу сегодня, – сплошь повторы. В церковном искусстве всегда можно было наблюдать отношение «объект–субъект», оно просматривается и в иконе, и в архитектуре, и в дизайне, и в гимнографии. Церковная архитектура постоянно эволюционировала, икона эволюционировала и богослужебная утварь – потиры, светильники, оклады. Все соотносилось с субъектом. А сегодня без затей лепят церкви по калькам прошлого. Хочу спросить тех, кто этим занимается: что же вы тогда ездите на Mercedes? Возьмите фаэтоны, брички, кареты, если вы ревнители старины. Я восхищаюсь древними церквями во Владимире, Загорске, Суздале – захватывает дух. А вот новые храмы по старым чертежам меня совсем не вдохновляют. Какое отношение они имеют к обществу, которое стремится модернизироваться, готовится к новому взлету? Это какие-то гири на ногах.

Очень хорошо, что я не имею искусствоведческого или художественного образования. Вообще, вдумайтесь в термин «образование», корень у которого «образ». Тебя образовывают, формуют, втискивают в какую-то форму. Радуюсь, что меня эта чаша миновала. Если кто-то скажет, что знает, как объяснить высокое искусство, – плюньте ему в лицо. В прошлом году опрашивали 500 ведущих искусствоведов на предмет самого влиятельного художественного произведения ХХ века. Многие думали, что назовут «Черный квадрат» Малевича, а оказалось – писсуар Марселя Дюшана. Невозможно это объяснить. Но благодаря таким парадоксам расширяется горизонт человеческого восприятия. Поэтому я, собирая Фаберже, в свое время пришел к тому, что Фаберже – все-таки не искусство, а высокое ремесло, приближенное к искусству. Ему можно обучить, так же как можно научить накладывать персиковую или устричную эмаль. А вот понять, объяснить или тем более научить высокому искусству нельзя, оно идет «от живота». Когда ты видишь его, то чувствуешь присутствие какой-то трансцендентности, запредельности… Это действительно трудно объяснить словами.

Иногда интересно, но не всегда принципиально важно. Я не выбираю работы по идейным соображениям. Все современное искусство иррационально, поэтому нельзя сказать, почему нравится та или иная работа. Скажем, почему «Мона Лиза» принесла бы сейчас на аукционе от 500 миллионов до миллиарда долларов? Раскрутка? Нет, я так не думаю.

Люди, которые платят сотни милли­онов долларов за картины, видят, что в Ван Гоге, Пикассо или Малевиче сконцентрирована квинтэссенция человеческого бытия, ну или, скажем, западной цивилизации. Например, все переживания, горе, трагедия войны, все пять тысяч лет истории уничтожения человека сжато показаны в «Гернике». Смотрите: краски и холст стоят, к примеру, 50 долларов, а на выходе дают 100 миллионов. Назовите мне еще подобные аналоги капитализации ваших инвестиций. Да нет их. При этом не важно, о чем думал Дюшан, когда делал свой ready-made, что думал Пикассо, когда писал «Девочку на шаре». Важно, чем именно вас – зрителя – затрагивает данное произведение.

Меня увлекает все, что является новаторским искусством. Более того, я сам хотел бы инициировать какие-то новые, необычные проекты, как, например, «deisis/Предстояние» с художником Худяковым и культурологом Багдасаровым в 2004 году. Несколько лет назад я обратился с подобным предложением к Дмитрию Гутову, художнику, придерживающемуся левых, марксистских убеждений. Совместный проект с ним обещал быть масштабным, но так и не состоялся. Однако Гутов создал две очень интересные работы для него. При этом никаких социополитических конфликтов с Гутовым у меня не было. А вот с другим левым художником – Осмоловским, работа которого есть у меня в коллекции, мы круто разошлись во мнениях. Меня возмутила его выходка на церемонии вручения премии Кандинского, когда он начал совершенно неприлично дебоширить из-за награждения Беляева-Гинтовта. Каждый может сказать, что ему не нравится тот или иной художник, но если эксперты уже вынесли решение, с этим нужно смириться, доказывать и спорить следовало раньше.

Возьмите Америку. До выборов кандидаты ругаются, обливают друг друга грязью. Но после того как голосование закончилось – все. Это совсем другая философия, иное мировоззрение. Мне всегда казалось, что современные художники – прогрессивные люди, ориентированные на либерализм, демократические ценности. А Осмоловский, обвиняя Гинтовта в «нацизме», повел себя в худших традициях большевизма, когда комиссары выясняли, кто у них «идейный враг».

Он должен, несмотря ни на какую угрозу, высказывать правду. Как Салман Рушди, ни перед чем не останавливаться, даже если завтра придут и убьют. Такой подход не раз демонстрировали «Синие носы». Надо просто понять, что не вокруг одного тебя вертится Земля. Для сравнения скажу, что тот же Беляев – очень либеральный человек, исповедующий идеологию евразийства, которая с нацизмом не сочетается по определению.

Активно покупаю. Каждый день что-то просматриваю. Совсем недавно прямо с Ленинградского вокзала забрал пару икон.

Художник выражает свое восприятие жизни через картину. А я создаю свою «картину» через коллекцию, которую собираю. В некотором роде она также является произведением, выражает мой характер, те пространство и время, в которых существую.

Если говорить о русском искусстве за последние 60 лет, то моя цель – собрать коллекцию «химических элементов» нашей арт-вселенной. Я хочу заполнить все клетки, взять все уникальное. Это также относится и к моему собранию икон. Например, если завтра вдруг упадет астероид и останется только моя коллекция, то из нее можно вывести, какой была наша цивилизация с конца XIV до начала XX веков. И я хочу такой же репрезентативной полноты собрания современного искусства за последние полстолетия, чтобы и через миллион лет по нему можно было судить о русском искусстве нашей эпохи. Вот мой принцип отбора.

Много ли вам осталось работы для того, чтобы ваша коллекция стала по-настоящему репрезентативной?Она уже имеет это качество. И я постоянно ее пополняю. Сейчас все чаще встречаются живописцы, которые получили серьезный художественный опыт за границей. Видимо, не хватает нам собственной пассионарности, как выражался Лев Гумилев… Но с другой стороны, я не вижу в этом ничего страшного. Ведь так было и с российскими академиками XIX века, и с Кандинским. Прививка идет на пользу. Как французской виноградной лозе, которую прививают черенками калифорнийской.

Я бы очень хотел поддерживать новых перспективных художников, продвигать их, делать с ними проекты. Это и станет следующим этапом моей деятельности. А вот меряться количеством картин Булатова или Кабакова ни с кем не собираюсь. Зато готов работать с ведущими галереями, музеями, окультуривать наших людей, промоутировать русское искусство. Пока государство еще не понимает значимости этого процесса, судя по тому, сколько музеев contemporary art построено в нашей стране.