Когда вы приехали сюда учиться, наверное, думали, что попали в страну Чехова и Станиславского. Но все-таки не могли не заметить, что здесь давно и успешно спекулируют на этой традиции. Вы ощущаете кризис в российском театре?

Кризис есть в любом театре в любое время. Мне сложно представить ситуацию, когда все театры на высоте. Даже во времена лучших дней Таганки Юрия Любимова было много некачественного театра, который теперь никто не помнит. А где все идеально?

В чем, по вашему мнению, сильная сторона российского театра?

Ну вот в Америке много разных школ, и все театральные деятели говорят на разных языках. А здесь общая лексика, существуют основы, и это помогает общению. Российские зрители тоже отличаются от американских: когда русская публика приходит на «Чайку» или «Гамлета», им известна история, у них уже есть отношение к материалу. А в Америке все старания режиссера часто уходят на то, чтобы сделать понятным сюжет.

Вы давно работаете с Иваном Вырыпаевым. Какие задачи он ставит перед актером и чем они отличаются от того, чему учат в институтах?

В институтах учат по-разному. Я еще и работаю как педагог в Школе-студии МХАТ – и да, там наша работа так или иначе основана на школе Станиславского. По терминологии она, конечно, отличается от того театра, которым занимаемся мы с Ваней (Вырыпаевым. – Прим. WATCH). И здесь моя главная задача как актера – присутствие. Я не в персонаже нахожусь, а рядом с ним. Но я здесь. Должен все время быть в контакте со зрителем. Я постоянно проверяю, держится ли эта связь. Между нами нет «четвертой стены», которая была у Станиславского очень важным элементом. В том, что я вижу в театре, – не только здесь, но и в Нью-Йорке, – не хватает часто именно контакта актера со зрителем. Актер – это тот, кто связывает зрителя с автором, вернее, с темой автора: об этом часто забывают и режиссеры, и сами актеры.

Вот сейчас я делаю спектакль в Нью-Йорке по пьесе Вырыпаева «Иллюзии» и там постоянно сталкиваюсь с тем, что актеры привыкли выполнять эстетическое послание режиссера. Но моя цель – чтобы они обеспечивали зрителю творческий контакт с темой автора, с источником мысли. В этом тоже есть ощутимое различие между тем, чем занимаемся мы, и другими театрами, школами – мы акцентируем этот контакт между автором и зрителем. Для четкого звучания авторской темы необязательно, чтобы по форме постановка была похожа на нашу. Есть же такие люди, как, например, Боб Уилсон (центральная фигура современного американского театра. – Прим. WATCH). В его спектаклях присутствует узнаваемая режиссерская личность – есть признаки, по которым узнаешь именно Уилсона, он ведь яркий художник. Вместе с тем у него всегда присутствует сильное внимание к публике и внимание к автору. Это то же самое, что Ваня Вырыпаев всегда контролирует в своих постановках.

Многие пьесы Вырыпаева – это тексты для исполнения, в которых актер не ассоциируется с героем. Вы говорите, что не играете персонажей: получается, в вашем театре вообще нет такого понятия, как роль?

У нас, например, в пьесе «Иллюзии» нет ролей в традиционном понимании, я там не делаю вид, что являюсь кем-то иным с другим именем, из другого места. Но это не потому, что мы не принимаем такого способа работы. И даже в «Иллюзиях» мы все равно приходим на сцену с определенной целью, которая задана автором, существуем по его законам. Текст Вырыпаева сам по себе предлагает способ эстетического чтения, стиль, а значит, и образ, в котором будет выступать актер. Еще, конечно, роль складывается только тогда, когда у исполнителя возникает какое-то четкое чувство и отношение к тому, что он говорит. Если смотреть с этой стороны, то роль у Вырыпаева ничем не отличается от роли у Шекспира.

Вы участвуете в новом спектакле Вырыпаева «Благодать и стойкость», где вместе с Каролиной Грушкой читаете дневники Трейи Уилбер, умершей от рака груди, и комментарии ее мужа Кена Уилбера, издавшего их в виде книги. Раньше у Вырыпаева не было документальных проектов. Эта работа отличается от спектаклей по художественным текстам?

В принципе нет никакой разницы, задача одна и та же. Но это смотря что ты делаешь. Есть, например, техника вербатим – тоже документальный текст, но с другими законами. Я записываю какого-нибудь странного деда, рассказывающего, например, про войну, – и высказывание, которое там вижу, формулирую уже я, актер. Мне принадлежит главное художественное послание, message. Автор – это другой человек, но редактирую его я, и тему также определяю я. Однако в «Благодати и стойкости» мы работаем так же, как и с художественной литературой. Тему задает автор. Режиссер может оформить это, чтобы тема стала актуальной, доступной – через игру, эстетику, – но не может отрезать главную тему, предопределенную автором.

Вы сделали концерт и даже сняли рекламу сока. Почему вы так последовательно играете с поп-культурой?

Нам нравится сама идея поп-культуры: это эстетика, касающаяся каждого, объединяющая всех. В основном она что-то продает, но через нее можно донести и другие мысли.

А как родилась идея вашего спектакля-концерта «Сахар»?

На самом деле это была шутка. Однажды мы просто сидели после спектакля и шутили – давай сделаем группу. Потом Ваня где-то написал об этом, в Facebook что ли. И сразу действительно поступили предложения. Мы решили: стоит попробовать. До сих пор не знаем, концерт это или спектакль. Все зависит от контекста: играем «Сахар» на разных площадках: клубных и театральных. На Стрелке это был концерт – люди танцевали, хлопали после каждой песни. А в «Практике» ощущение спектакля – все сидят и слушают. Круто, что мы не определили формат до конца. Это ведь и для нас непривычная форма.

Недавно Иван Вырапаев рассказывал о новом документальном проекте, который вы ему предложили. Что это будет в итоге?

Очень интересная история. В Америке я слышал по радио про некоего Гектора из Теннесси. Его приемную дочь убили в Атланте из-за наркотиков. Преступнику дали пожизненное. На процессе Гектор подошел к убийце и сказал: «Я не знаю, смогу ли тебя простить, но надеюсь, ты можешь найти мир». Спустя год этот человек написал ему письмо, тот ответил, у них началась переписка. И Гектор сумел его простить. Даже навестил убийцу в тюрьме. Я услышал об этом и решил поехать к нему. Гектор дал мне письма, чтобы из них собирать пьесу. Он очень рад, что другим интересна эта история. И человек в тюрьме тоже знает о моем проекте. Сейчас я отправил текст на перевод. Есть надежда, что осенью мы сделаем из этого спектакль.