Вы первый раз делаете что-то для основной сцены Театра наций, где годами идут классические спектакли вроде «Рассказов Шукшина». Чувствуете ли вы, что нарушаете традицию? Насколько ваша «Женитьба» провокационный спектакль?

 Если бы все традиционные спектакли были бы такими же, как «Рассказы Шукшина», то в мире не было бы войн. Нет, я не ощущаю себя нарушителем традиций и не стремлюсь к этому. На этой сцене шли и идут спектакли таких режиссеров, что глупо говорить о какой-то провокации. В моем понимании, я делаю очень конвенциональную вещь. Вообще работая в большом драматическом театре, ты постоянно находишься в состоянии определенного компромисса, приходится учитывать некие правила восприятия большой и пестрой массы людей. И все очень зависит от самой ткани спектакля. Иногда представляешь директору театра экспликацию, и многое выглядит шокирующим. А потом смотришь на сцену – никакого шока нет. Это как флуоресцентная нить. Представьте, что у вашего свитера каждая десятая нитка – флуоресцентная. То есть он будет как-то слегка светиться, но не очень сильно. Меня в готовящемся спектакле ничего не шокирует. Очевидно, что китч – некий материал, к которому прибегает сам Гоголь. Он из него шьет и лепит что-то свое… Текст и юмор пьесы строится на банальностях, как в абсурдистской драме, которая появится только через 100 лет. Сама фабула пошлейшая, а история – о попытке прорваться через пелену уже давно принятых за человека решений. «Женитьба» маскируется под водевиль, но на самом деле это разговор о фундаментальных вещах, связанных с жизнью и смертью, преодолением глобальных кризисов. А событий в пьесе практически нет, любой водевиль содержит в 10 раз больше событий.

Как возникла идея пригласить Ксению Собчак на роль Феклы Ивановны? Как нам представляется, она сейчас в большей степени бренд, чем театральная актриса…

Она – бренд. Но бренд принадлежит человеку. Она пять часов репетирует в зале, а потом выходит и берет интервью, для которого требуется сложнейшая подготовка. Уходит на войну, а потом возвращается с улыбкой и работает, как все остальные. Непонятно, как она это делает!

В одном из телевизионных интервью вы говорили, что в театре главное – коммуникация. Если рассматривать спектакль как средство коммуникации для режиссера, что вы хотите сказать зрителю своей «Женитьбой»?

Если нужно оформить это в «месседж», то «живите своей жизнью, совершайте ошибки, не полагайтесь ни на чье мнение, не верьте проповедникам, набивайте шишки и находите свой, единственно верный путь». Но ради одного «месседжа», конечно, не стоило бы ставить спектакль.

А ради чего стоит?

Описание реальности через текст Гоголя само по себе интересно, и потом не забывайте, что в театре, несмотря ни на что, речь идет об игре. Это такая игра. В «Женитьбе» мне нравится работать с масками, социальными и нет, это немного комедия дель арте. Ну и еще немножко того, что можно назвать «чистым искусством». И множество маленьких месседжей. Столько всего, что главный месседж уже как бы и не очень важен.

Последний раз, когда я была на репетиции «Женитьбы», вы были практически в отчаянии и кричали, что ничего не готово и спектакль похож на расползающуюся ткань. Да еще и Максим Виторган, исполнитель роли Подколесина, сломал ключицу…

Для театра это рабочая ситуация. Здесь все время происходят кризисы. Вы же смотрели «Бердмэна»? В этом фильме театр очень неплохо нарисован. Все время кто-то хлопает дверью или отстреливает себе нос. Тут ведь нет дублей, как в кино. Нужно, чтобы очень разные люди собрались вместе и сделали что-то одно. И потом повторяли все еще и еще раз сначала, и так четыре раза в месяц. А все актеры по-разному работают. Одному важен подробный психологический рисунок роли, а другому нужно просто знать текст. В этих условиях приходится искать возможность коммуницировать со всеми.

Изменилось ли как-то за последние годы сознание театральных зрителей? Насколько они открыты новому, способны воспринимать китч и эксперименты?

Моя работа в профессиональном театре связана с тем, что однажды Эдуард Бояков позвал меня в Пермь, где я в течение трех-четырех лет как раз и наблюдал «культурную революцию» и где поставил, может быть, свои любимые работы. И я имел возможность видеть, как публика эволюционирует, начинает считывать довольно сложные тексты, учится их любить. Мы, в свою очередь, учились находить пути к ней навстречу. Предлагать к сложному тексту какие-то приятные пояснения, не греша против замысла.

Должен ли зритель обладать определенной подготовкой, чтобы воспринимать современные спектакли?

Конечно, существует чисто актерский театр: например, то, что делает Стивен Фрай в лондонском «Глобусе». Там, может, и есть какая-то режиссура, но она вообще-то не очень важна. Сильные актерские традиции – люди выходят на сцену и играют. Здесь подготовка зрителю, может, и не нужна. Но Россия – страна режиссерского театра, а он все-таки требует от человека понимания и некого исследования. Любое из чувств требует воспитания. Театр как место досуга – нечто среднее между рестораном и церковью. Между тем, чтобы поесть и чтобы помолиться. И то и другое требует определенной культуры и навыка. Несмотря на то, что в Москве театр – довольно распространенный способ убить время, процент разбирающихся в нем не так уж велик. Можно, конечно, не учитывать интересы тех, кто остается «за бортом». Но тогда придется уходить с больших площадок. У каждого режиссера свои способы.

Есть ли в мире современного театра фигуры, которые являются для вас авторитетами?

Безусловно. Я счастлив работать на сцене, на которую очень скоро выйдет Роберт Уилсон. Сравнить с ним некого. Уилсон – абсолютная звезда того полушария. Его антипод с этой стороны земного шара – Анатолий Васильев. Между двумя этими полюсами тоже много всего интересного. Вокруг немало режиссеров, у которых я постоянно учусь. И не только у мэтров, среди них есть те, кто намного младше меня. Но, несмотря на все это, по- настоящему слушать и доверять в искусстве можно только себе.