Изначально вы архитектор: окончили Московский архитектурный институт и занимались проектированием. Как и когда вы поняли, что все-таки живопись вам ближе, роднее?

Вы знаете, я очень давно понял, что любое занятие любым искусством имеет очень много общего. Недаром же великие деятели Возрождения были такими универсалами – и художниками, и архитекторами, и скульпторами, и поэтами, и музыкантами, и инженерами! С тех пор, конечно, многое изменилось, но общность в искусстве осталась. Я мечтаю о том, чтобы нашелся человек, который был бы одинаково сведущ и в изобразительном искусстве, и в музыке. В этом синтезе кроется удивительно много интересного. Такие попытки уже были: Скрябин пытался сопровождать музыку цветом, но такое прямое соотношение звука и цвета – не совсем правильный путь. Нужно копать глубже, как мне кажется, на уровне мировоззрения, но только одинаково сведущий в обоих искусствах мастер сможет нащупать столь тонкую нить. В живописи и музыке даже термины несут одну и ту же смысловую нагрузку: ритм, композиция, выразительность, штрих – да все, что хотите! Если говорить об изобразительном искусстве и архитектуре, то это вообще очень близкие понятия. Очень жаль, что из-за компьютера и современных технологий они все больше и больше отдаляются друг от друга. Сейчас все творчество происходит на мониторе! Из-за этого нет понимания общей задачи проекта, нет привычки к пластике.
Что касается меня, то я с самого начала мечтал стать художником. Но во времена моей молодости это было достаточно затруднительно по не зависящим от меня причинам, и мой отец направил меня в архитектуру, где я и задержался на 40 лет. А потом я сказал: все, хватит! Поздно, конечно, надо было лет на десять-пятнадцать раньше. Но главное, что я все-таки это сделал.

Архитектура как-то повлияла на вашу живопись? А живопись – на архитектуру?

Наверное, повлияла, правда, вряд ли это можно как-то рационально объяснить. Одно я знаю точно: мне неприятно, когда говорят, что мой рисунок – это живопись архитектора. Потому что, как правило, архитектору свойственны сухость и приверженность к классическому изобразительному пути, что очень ограничивает творческие возможности. Есть поразительные примеры того, как архитектор может быть прекрасным живописцем. Возьмите, например, Ле Корбюзье. Сейчас во всех музеях мира висит его живопись. Я не говорю, что она мне очень нравится, но это абсолютно свободная композиция и абстракция – никаких ограничений!

Как вы пришли к проектированию храмов? Насколько я знаю, вы занялись этим после долгого перерыва в архитектурной деятельности.

Это не я пришел, все случилось, произошло без моей воли! У меня есть приятель, суровый иконописец, так вот однажды он попросил меня помочь что-то спроектировать у храма, я даже уже и не помню все подробности. Я сначала не хотел браться, потому что раньше никогда ничего подобного не делал, а потом подумал, что хуже в любом случае не будет. Вот с тех пор и проектирую. Почему еще так важно и интересно заниматься проектированием храмов? Потому что если взять вклад России как страны в мировую архитектуру, то это, конечно, храмы до XVII века. Это абсолютно гениальные творения, начиная с Владимира, Новгорода и кончая, может быть, нарышкинским барокко. Интересно, что ни один век не повторял предыдущего. Идеи, привезенные из Византии, постоянно развивались, менялись и подошли к XVII столетию – и тут появился Петр I, прорубил свое знаменитое окошко, и пошло, на мой взгляд, сильное снижение качества, потому что XVIII и особенно XIX век – это чуть ли не типовое строительство. Храм должен быть индивидуальным, ему необходимо лицо, чтобы люди, которые туда ходят, чувствовали его домом. Сейчас, кстати, распространена тенденция «возврата к традициям», но чудовищно искаженная. Почему-то мы считаем, что сегодня необходимо повторять достижения прошлого, что, дескать, в этом и заключается традиция: строить как в XVII, XVIII или XIX веке, копировать то, что было сделано людьми искренними и понимающими свою задачу. Это неправильно! Я считаю, что традиция как раз вне повторяемости! Сегодня нужно строить так, как это нужно в данный момент! Зачем оглядываться на прошлое, когда столько всего в настоящем?

Ваши акварели создают ощущение воздушности, легкости и какой-то светлой печали. Скажите, как вы добиваетесь такого эффекта?

Школа. Настоящая школа заключается не в обучении техническим навыкам, а в открытии глаз и интеллекта. Этим и занимался мой учитель – Владимир Григорьевич Вейсберг: как музыкантам ставят голос и руки, так он ставил глаз. Одной из важнейших составляющих его подхода была профессиональная честность. Он все время говорил, что не надо ни на чем спекулировать. Если ты занимаешься живописью, у тебя есть краски, то будь добр, воспользуйся теми возможностями, которыми эти краски обладают, а они поистине безграничны! Цвет может все, что угодно, надо только заниматься им. Также и акварель – она сама по себе очень воздушный материал, но, несмотря на легкую структуру, может очень многое!

У Владимира Вейсберга очень узнаваемый стиль – «белое на белом», в котором он использовал все оттенки этого цвета. Ваши работы выдержаны, я бы сказала, в мягкой сепии. Почему именно она? Чем вы руководствуетесь при выборе красок? Или это чистая импровизация?

Это опять же вряд ли может быть объяснено. Я бы сказал, что подобные особенности творчества зависят от характера. Но с другой стороны, есть такие феномены, как эффект и созерцание. Если художник делает ставку на эффект, то он, как правило, пользуется яркими красками, но тогда зритель быстро исчерпывает информацию, которая заложена в картине. Возьмите, к примеру, Матисса и Сезанна! Сколько вы можете смотреть на потрясающих балерин Матисса? Минут пятнадцать, и все – вы исчерпали информацию. А Сезанном можно любоваться часами и так и не дойти до конца. В этом принципиальное различие эффекта и созерцания. Наверное, потому я и использую такие мягкие и светлые тона, что мои акварели – именно созерцательные. Мне гораздо интереснее погружать зрителя в информацию, которой он не может насытиться, нежели быстро снимать с него напряжение яркими рекламными вспышками.

Вы жили в Москве, в Бостоне, выставлялись в Берлине, Гейдельберге, Израиле, Варшаве, Марблхеде, Цюрихе. Сейчас вы живете под Москвой, в мастерской при храме. Почему вы отдалились от жизни в большом городе?

Не могу сказать, что я отдалился от жизни в большом городе: село Ям находится в 15 минутах езды от ближайшей станции метро. У меня недели не проходит без выставки или концерта. На самом деле я родился и вырос в Москве, пожил в самых разных районах этого города, кипел в его бурлящей, все время куда-то бегущей жизни. В свое время мне выпал шанс много попутешествовать – и это было потрясающе! У меня есть два места, которые я особенно полюбил. С точки зрения красоты и эстетики это Италия. Совершенно невероятное место! Много времени я провел в США и согласен с Ильфом и Петровым, которые называли эту страну «одноэтажной». Архитектура Америки, если исключить ряд шедевров, очень примитивная. Там нет стремления построить что-то красивое. А в Италии меня потрясло как раз то, что все, что ни сделано, – красиво: не только храмы и палаццо, но и автозаправки, закусочные, обычные жилые дома… У итальянцев врожденное чувство красоты, это феноменально! Еще одно великое место – это, конечно, Иерусалим. Там, в Старом городе, испытываешь потрясающее чувство, что находишься в центре мироздания.
Но в какой-то момент, несмотря на все красоты мира, путешествия, активную жизнь, становится важнее заниматься тем, что накипело, а не копить эмоции и впечатления до бесконечности. Поэтому я уехал сюда – в село Ям Московской области. Здесь удивительно спокойно и совершенно невероятная атмосфера.

Толстой говорил, что искусство – это высочайшее проявление могущества в человеке, Сенека считал, что это подражание природе, а для Михаила Пришвина – это было страстью, умирающей в форме. А для вас искусство – это что?

Для меня искусство – это форма жизни. Иначе жизнь не имеет смысла для тех, кто занимается творчеством.