Ваши скульптуры декоративны, экзотичны и мифологичны, это не современное искусство в прямом смысле слова (не Джефф Кунс, Дэмиэн Херст или Субодх Гупта). Насколько такой подход – с этническо-метафизическим оттенком – востребован в мире? Есть ли у декоративного искусства преимущества перед актуальным?
Здесь очень сложно сравнивать – это дело вкуса. Имея возможность ездить по миру, я вижу много современного искусства. И сейчас воспринимаю его гораздо лучше, чем раньше. Оно мне стало ближе. Но я потратил несколько лет в попытках понять, что это такое. И до сих пор есть вещи, которые я не понимаю. Хотя когда в этом году я впервые осознанно полетел в Венецию на выставку Херста «Сокровища затонувшего корабля “Невероятный”», то был удивлен как раз тем, что там было не актуальное искусство, а то, к чему мы привыкли. Все русскоговорящие художники выросли в одной системе, им сложно перестроиться. Но мне удалось, видимо, потому, что я много времени провожу в Англии. Это происходит само собой. Я никогда не стремился к тому, чтобы как-то изменить свой почерк. Всегда жил тем, что есть внутри меня. Но мои вещи тоже сдвинулись с той точки, где они раньше находились. Актуальные художники – это мощная тенденция. Отвергать ее глупо. Надо принимать и пытаться понять.

Когда ваши работы экспонировались в Эрмитаже, некоторые люди говорили, что они несут отрицательную энергетику. Насколько, как вам кажется, человек должен быть культурологически подготовленным, чтобы правильно воспринимать ваши работы? Или вы считаете себя легким для восприятия художником?
Все, что ново и непонятно, кажется пугающим. Я никогда не старался смягчить свои высказывания, подстроиться под вкусы публики. Должен ли художник это делать? Передо мной сейчас лежит альбом Босха. Уж сколько веков ведут споры о нем – не знаю даже, почему его в свое время инквизиция не призвала к ответу. Некоторые изображенные им сцены ужасающи. И при этом Босх – величайшее, отдельно стоящее имя в истории искусства. Мои работы кажутся агрессивными. Но искусство должно быть сильным. Недавно мы с семьей были на прекрасной выставке «Скифы: воины древней Сибири» – в Британский музей привезли артефакты наших предков. Я же потомок азиатских скифов, монголов, бороздивших пространства Великой степи. У меня в жилах течет кровь этих людей. И меня порадовало, что публика смотрела выставку с интересом, всегда есть те, кому любопытно, кто старается понять чужую культуру.

Лет семь назад я общалась с президентом Pilgrim Asset Management Романом Гольниковым, у которого большая коллекция ваших произведений, и он говорил, что в тот момент вас обожали в Азии, но мало кто знал на Западе. Насколько ситуация изменилась за это время?
У меня не было задачи завоевать Запад. Я всегда двигался самотеком. И русло этой реки привело меня сюда. Сначала я лет пять работал в итальянской мастерской, я и сейчас лью бронзу именно там. Но при этом уже несколько лет работаю в Англии. Хотя не факт, что это надолго. Я на одном месте долго сидеть не могу. Русло реки ведет дальше. Я бы поспорил с Романом насчет того, что меня лучше принимают на Востоке. Сейчас я уже стал крепким, узнаваемым художником, куда бы ни приехал, везде меня ждут. В России и Европе мои вещи кажутся восточными, а китайцы или японцы видят в них западное искусство. Будучи человеком азиатского происхождения, я вырос в русскоязычной среде и получил европейское образование. Я не придумывал специально такой язык, который был бы интересен и на Западе, и на Востоке. Это мое естественное состояние. Будучи профессиональным художником, я, кстати, всегда замечаю, когда кто-то из собратьев по цеху начинает заигрывать со своей аудиторией. Он сразу становится поверхностным, неискренним. Искусство должно быть настоящим. Тогда оно понятно толковым, чувствующим людям, и им без разницы, какой у тебя разрез глаз.

Вы родились в многодетной семье кузнеца и художника, до семи лет не говорили по-русски, ваш мир был населен духами и мифическими существами. Когда вы заболели, вас вылечила шаманка, а не врач, сказав, что болезнь – наказание за разрыв с миром природы. Как вы сейчас ощущаете эту связь?
Она была не разорвана, но ослаблена в период моей болезни, случившейся как раз из-за того, что многие люди на моем пути полностью утратили эту связь. Давление советской власти ощущалось годами. Вместо традиций своих предков люди верили в коммунизм. Это закономерные цивилизационные процессы. Но я их проживал через страдания и болезнь. Обычно с человеком такого не происходит. Он забывает о своих корнях и летит дальше. И так во всем мире. Но только не для нашей семьи. У нас в роду много буддийских лам, были и шаманы, очень сильные в духовном плане люди. В юности я страшно болел, меня то и дело таскали по больничным койкам и реанимациям. Прошел суровую школу. Вроде той, что получили поэты, пережившие ГУЛАГ. Они видели крайности – поэтому их диапазон огромен. Болезнь залила в меня огромные объемы знаний. Без них я был бы совершенно другим художником. И думаю, довольно пустым. Но верни меня в прошлое и спроси, хотел бы я это пережить, чтобы получить опыт, сделавший меня тем, кто я есть, я бы отказался. Знания дались мне тяжело.

Ваш «Хранитель Байкала» сейчас открывает VII Международную биеннале современного искусства в Москве, находясь прямо у входа на экспозицию. Как появилась идея «оживить» инсталляцию, дать возможность зрителям перенестись из здания Новой Третьяковки на берега Байкала?
Это мой первый опыт участия в биеннале. Когда Юко Хасегава меня пригласила, я работал над очередным крупным проектом в Китае – там все сейчас развивается с бешеной скоростью – вместе с людьми из Cameron Pace Group, компании Джеймса Кэмерона, режиссера «Терминатора» и «Аватара». В области 3D-технологий они впереди планеты всей. Скульптура «Хранитель» тогда уже была готова. И когда думал, с чем приехать на биеннале, чтобы вписаться в концепцию «заоблачных лесов», пришла идея перенести «Хранителя» из центра Москвы на остров Ольхон с помощью современных технологий. И результатом я доволен. Что касается самой скульптуры, получилась большая, мощная вещь, которая не всеми однозначно воспринимается. Тема древняя и глубокая, как сам Байкал. Но у многих из нас утрачены чувствительные органы, с помощью которых можно эту глубину увидеть.

С проектом установки этой скульптуры на Ольхоне связан настоящий скандал. Были ли вы удивлены такой реакцией? Не страшно ли вам самому нарушать заповедную природу Байкала?
Это обсуждение в публичном пространстве, которое сейчас происходит,  – явление последнего времени, связанное с интернетом, доступностью информации. Мне кажется, человечеству еще предстоит научиться с этим жить. Я ожидал, что будет резонанс, потому что вещь сильная, да еще и находится на территории национального парка. Возможно, в другой среде все прошло бы иначе. Поживем – увидим. Для меня это часть нашей культуры – отношение к Байкалу как к великой силе. Буряты называют его не иначе как морем, или Байкал-Бавэй. Он наш отец, и его нельзя воспринимать потребительски. Не зря сейчас поднялась огромная волна против засорения Байкала туристами. Но не знаю, чем все закончится. Давайте вернемся к этому разговору лет через десять.

Видели ли вы саму выставку? Что произвело большее впечатление? Как эволюци­онирует современное искусство?
Мне не удалось посмотреть выставку – я прилетел в день открытия, и там было столпо­творение. Но когда буду в Москве, обязательно загляну – интересно, что выставили там наши соотечественники. Судя по отзывам, проект масштабный, важный для Москвы, с чем можно поздравить его учредителей. Пока непонятно, в какую сторону движется искусство, потому что все находится в текучем состоянии и еще только формируется. Мы живем в очень интересное время. Я родился в глухой деревне в Бурятии, а сейчас сижу в Лондоне и говорю о биеннале, современных технологиях – проделан гигантский путь. И все художники моего поколения через это прошли.

Что вас сейчас связывает с родиной? Часто ли приходится там бывать? Кем вы сейчас себя ощущаете – бурятом, русским, европейцем, азиатом или гражданином мира?
Когда живу в России, я, конечно, бурят. А за ее пределами становлюсь русским. Прилетаю в свою деревню несколько раз в году: родители пожилые, стараюсь их навещать, да и потом я без этого не могу. Лазаю по горам, для меня это как воздух. Если раньше открывал мир – Нью-Йорк, Сингапур, Голландия, Непал, Тибет, то сейчас, живя в Европе, все чаще стремлюсь в родную деревню – лучше отдыха не существует.

Над чем вы сейчас работаете? Где мы сможем увидеть вас в ближайшее время?
Теперь мои выставки стали большими и менее мобильными. Это раньше я таскал их на своем горбу. А сейчас ужасаюсь объемам, которые приходится передвигать в пространстве. Сейчас я работаю в Англии и Китае. Веду переговоры с Русским музеем об экспозиции в Санкт-Петербурге. Планирую выставку в Японии. Веду очень нескучную жизнь. Жаль, что иногда все ограничивается переговорами. Недавно в Берлине отменили мой совместный проект с московским Историческим музеем – из-за санкций. Я был очень удивлен. Казалось бы, художники и политики – это параллельные вселенные. Но приходится иметь дело и с такими ситуациями.

Ваши работы выставлялись в Третьяковской галерее и Эрмитаже. Ощущаете себя «живым классиком»?
Для художника это, конечно, испытание. Но у меня же есть духовные учителя. Один из них еще во время учебы в институте говорил, что это не мои заслуги, а многих поколений моих предков. Я просто проводник, передаточное звено. И это очень отрезвляет. Художник не должен застывать, ему надо оставаться любопытным, ищущим, открывающим для себя новые миры.