Вы родились в семье высокопоставленного дипломата, и в интервью как-то сказали, что в детстве «больше Сталина любили только Деда Мороза». Благодаря чему эволюционировали в одного из создателей альманаха «Метрополь» и автора, отвергнутого Союзом писателей?

Есть три вида протеста: от пустого желудка, от сытого желудка и от ума. Родители научили меня использовать собственную голову. Мама развивала любовь к книгам, папа возил по разным странам в те времена, когда советские люди в массе своей никуда не выезжали. Так расширился кругозор.

Недавно в Париже проходила книжная ярмарка, во время которой посол РФ во Франции Александр Орлов устраивал прием. По его ходу писатели вышли во двор, и я показал им окно на последнем этаже одного здания XVII века со словами: «Здесь я жил». «Ну и что?» – спросил Захар Прилепин, на что я ответил: «Оттуда лучше видно». Взгляд из окна и совершенно замечательные родители позволили мне увидеть советскую действительность такой, какой она была. Не «потемкинскую деревню» с лицемерием и обманами. Помню, как приходившие к нам домой начальники ругали США, а при этом курили американские сигареты, с восторгом рассказывали про Калифорнию и Флориду, гордились контактами с людьми, которых сами же «поливали» в официальных выступлениях. Несоответствие быстро вылезло наружу, и я понял, что СССР – колосс на глиняных ногах. За ним – нищета, серая Москва, беда.

Стало понятно, что и действительность – обман, и советская литература – обман. Неправда, что молодые писатели по определению хотят быть скандалистами. Просто рождаемые у них образы и мысли идут в разрез с установками общества, не способного на это адекватно отреагировать. Если как критика и литературоведа меня с трудом, но печатали, то проза просто никуда не проходила. И родилась идея собрать произведения, отвергнутые по цензурным и редакторским соображениям, и выпустить сборник.

После выхода «Метрополя» началась новая жизнь. Меня исключили из Союза писателей, у отца возникли чудовищные проблемы на работе, именно он стал главной «жертвой» альманаха. Когда издали «Русскую красавицу», все снова изменилось, открылись совершенно другие перспективы. Иногда мне даже кажется, что русская женщина, от имени которой шло повествование, сама это писала, а я только фиксировал. Можно сказать, судьба – это когда подходишь к краю пропасти, а там уж как сложится. С «Метрополем» можно было сильно «разбиться», во втором же случае существовала опасность затем всю жизнь писать книги вроде «Канадская красавица», «Китайская…». Многие так делают.

Но мне удалось проявить ответственность и самостоятельность. Так стала складываться моя литературная судьба. Кстати, осенью вышла новая книга, самая большая по количеству страниц (их около 500) – «Акимуды». Это название несуществующей страны, которая открывает в Москве свое посольство. И начинаются приключения, отчасти пародирующие сюжет «Мастера и Маргариты».

«Русская красавица» была издана спустя десять лет после «Метрополя». Как проходила ваша жизнь в промежутке после выхода альманаха?

«Красавица» была написана в 1980-м и жила жизнью затворницы. До 1987 года ее прочитали только несколько десятков человек. Мне казалось, что книга вызовет гнев власти, поэтому я тщательно ее скрывал. В 1981-м появилась первая самиздатовская версия. Думаю, издатель на ней здорово заработал – экземпляры разлетались как горячие пирожки. В 1989-м книгу напечатали в Париже и Москве. В промежутке между этими событиями я писал рассказы, которые обошли весь мир. В те времена телефон не звонил каждые пять минут, как сейчас, и можно было плотно работать. Чувствовал, что должен стать хорошим писателем, иначе за что пострадал папа? С другой стороны, активно работал Венедикт Ерофеев, и мне надо было «развести» писателей с одной фамилией. Так что стояло много задач, и некоторые удалось решить.

Испытание славой более серьезно, чем испытание социальной бедой. В первом случае друзья объединились, помогали, несмотря на давление КГБ. А когда пришла известность, появилась зависть… Я потерял довольно много контактов, особенно в среде критиков, литературоведов. Можно сказать, перешел из разряда изучающих в класс изучаемых, и не всем это понравилось.

Ваша книга о мужчинах не является своеобразным продолжением «Русской красавицы»?

Все между собой как-то связано. Самое страшное – написать вторую книгу. Есть много примеров, когда писатели кончают жизнь самоубийством, когда после первой удачи вторая попытка оказывается провальной. Я решил вторую «проглотить» – был замысел, но остался нереализованным. Так что сразу написал третью – «Страшный суд» и одновременно начал работать над «Мужчинами» – неким асимметричным ответом «Русской красавице». Это единственная книга, которую я изменяю и дополняю. Как растущее дерево: сначала было 44 эссе, сейчас уже больше 60. Русская женщина оказалась целостной натурой, которая вошла в одноименную книгу и там поселилась, а мужчин, наоборот, можно стричь и брить, как угодно. Даже этот момент говорит о большой разнице мужских и женских ролей в России. Женщина – стабилизатор, в то время как мужчина распадается, за ним нужно ухаживать.

Считаю, что русский мужчина должен найти свою идентичность в понимании собственного назначения. У нас таксист мечтает стать персональным шофером, а достигнув этой должности – дальнобойщиком. Никогда нет стабильности. Я пишу, что мужчина на джипе остается мужиком, потому что ему не хватает определяющего набора ценностей. Кодекс чести не работает. Необязательно должно быть божественное предназначение, просто персональное представление о том, что надо делать в жизни. А не просто существовать как перекати-поле.

Россия, и прежде всего ее мужчины, страдает от разбитых ценностей, которые были уничтожены в 1917-м, а затем в 1991-м. Пусть наносные, но укоренившиеся. Это сильно подрывает позиции мужчин. Например, что есть предательство? Кто такой Павлик Морозов – герой или негодяй? Это один из тысячи примеров. Каждый человек на подобные вопросы отвечает по-своему. Каждый стоит со своеобразным мешочком: в нем ценности мужские, национальные, имперские, те, что, связаны с представлениями о жизни, смерти, женщинах… Поэтому мы пока не нация, а архаический народ. У нации есть своеобразный ценностный ковер, на котором можно прыгать в любую сторону.

В России такой ценностный ковер сам сформируется с годами?

Надо формировать извне, но это и внутренний процесс. Когда растет гражданское общество, тогда и возникают независимые институты общественного мнения. Государство же об этом не думает, оно, наоборот, использует ослабленное поле ценностей в своих интересах.

В одной из телепередач вы, обсуждая с Никитой Михалковым тему «должно ли государство контролировать культуру», высказали мысль, что политика и политики не могут быть главными цензорами.

В зрелом обществе не должно быть никакой цензуры. Как-то я присутствовал на ужине писателей с Дмитрием Медведевым, и он правильно сказал, что в наших условиях проверяющий орган либо превратится в фильтр, в который надо будет «заносить» деньги, либо же идея контролировать так и останется намерением – огромный массив информации просто невозможно исследовать.

Писать книги становится модным, этим занимаются многие публичные люди и создается ощущение, что звание «писатель» обесценивается. С какими чувствами вы воспринимаете происходящее? Возможно, называете ваших новоявленных коллег каким-либо иным термином?

Есть жесткий критерий: писатель – человек, погруженный в некую тайну. В письме Гоголя Жуковскому есть такие строки: «Мои ненаписанные произведения – это небесные гости». То есть иногда возникает ощущение, что книги существуют где-то в ноосфере, и задача писателя – их считать и воспроизвести. Это не мистика, а четкое осознание, что пишешь не от себя. Или строки Цветаевой: «Поэта далеко заводит речь», из них следует, что писатель – раб своего дара.

Все остальные – просто люди пишущие. И журналисты бывают хорошие, делают интересные интервью. Писатель – это не профессия, а дар, как композитор, живописец. Сейчас многие пишут: актеры, режиссеры, жители Рублевки… Есть ощущение, что они таким образом создают себе прижизненный памятник.

У меня 18 книг, все неплохо пристроились, но судьба у каждой своя. «Русская красавица» и «Хороший Сталин» переведены на разные языки, даже на фарси, иные произведения менее популярны. Вехи жизни – книги и дети. Еще у меня есть любимая жена Катя. Все остальное растворяется.

В статье «Поминки по советской литературе» вы делили ее на деревенскую, официозную и либеральную. В какие основные категории умещается современная российская литература? Вписывается ли в какую-либо из них ваше творчество?

Нынешняя русская литература несколько отступила со своих позиций. Представители постмодерна – Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн создавали литературу автономного слова, которая существует сама по себе. Как классическая музыка. А нынешние неореалисты культивируют отсебятину – я так и назвал однажды свою колонку в одном из журналов. Это совсем не литература, а нечто, подобное опусам с Рублевки, только с идеей справедливости и тому подобными. У нас сейчас «дырка» в литературе. Нет новых писателей, которые чувствуют вибрации неземных струн. Самым молодым из таковых считаю Виктора Пелевина, местами он мне очень нравится. У него есть чудесные романы, однако в последнее время Пелевин выпускает по книге в год и сам себя перепевает, в чем-то лукавит. Мой однофамилец написал одну тоненькую книгу и остался в истории.

Какова судьба телепрограммы «Апокриф»?

Мы делали ее десять лет, за которые она стала культовой. Недавно я вернулся из небольшого украинского городка Дорогобыч, где состоялся фестиваль имени польско-еврейского писателя Бруно Шульца. Сидел на лавочке, подошел человек и сказал с местным акцентом: «Мы с благоговением смотрели ваши передачи». Очень приятно. «Апокриф» показал, что в России огромный интеллектуальный потенциал, который почти никак не используется. В 2011 году программа, с которой у нас постоянно возникали проблемы на канале «Культура», закрылась. Сейчас ведем переговоры с другим федеральным каналом, и, надеюсь, в ноябре вновь выйдем в эфир. Возможно, под другим названием, что-то изменим, сделаем иначе, но это не так важно. Главное, что по-прежнему будет о ценностях.

На презентации проекта тест-драйва Hyundai Equus for VIP вы сравнили автомобили с литературными произведениями. С какой именно книгой можно сравнить эту модель?

Я совершенно не репрезентативный человек, но люблю идею качества – жизни, женщин, автомобилей... Hyundai Equus – это полная корзина добра. Летом мы брали этот автомобиль на тест-драйв, он очень комфортен, заботится о тебе, как истинный друг.