Среди 900 римских церквей чего только не встретишь, но даже на фоне этого разнообразия есть одна, уж больно примечательная базилика: Санто-Стефано-Ротондо V века. Она выделяется своей необычной круглой формой (когда-то в здании находилась скотобойня) и фресками XVI века Николо Помаранчо. Эти росписи с удивительной дотошностью и явно не без удовольствия живописуют муки ранних христиан: вот побивают камнями, закапывают живьем, отдают на растерзание диким зверям, а там – поджаривают в медном быке, разрывают железными крюками, поливают горячим маслом, отрывают груди, вырывают зубы, ослепляют, топят, душат. Даже маркиз де Сад был неприятно шокирован увиденным и записал в своем дневнике, что совершенно не понимает, как «подобные сюжеты могли бы быть хоть сколько назидательны».

Не слишком талантливые, но очень реалистичные росписи Николо Помаранчо как-то сами собой всплывают в памяти на выставке Фриды Кало, которая сейчас проходит в манеже Квиринале в Риме. Череда автопортретов показывает нам невообразимые муки плоти, с одной только разницей, что Помаранчо вряд ли когда-либо испытал все им изображенное сам, а мексиканская художница прожила с этой болью всю жизнь. Творчество Кало тем и любопытно, что никогда ранее в мировой живописи не было столь предельно личного визуального повествования; жертва, мученица чуть ли не впервые оказалась способной рассказать свою историю. Собственное тело, истерзанное страданиями, стало у Фриды главным источником вдохновения и рефлексии.

Жертва

Когда-то Веласкес, писавший только портреты, произвел великую революцию в живописи, предсказав, что когда-нибудь вся живопись станет портретом, то есть индивидуализацией объекта и моментальностью изображенной сцены. Конечно, не совсем правильно уподоблять Фриду Кало Веласкесу, но в каком-то смысле она реализовала его концепт, всю свою жизнь рисуя только себя – из 200 ее картин автопортреты составляют половину. Как у Веласкеса, придворного художника, были свои причины бесконечно создавать парадные портреты, так и у Фриды ее многочисленные селфи, как, пожалуй, можно назвать их сейчас, предопределены личной историей.

Детали трагической жизни художницы хорошо известны: полиомиелит, перенесенный в детстве, из-за которого одна нога стала тоньше и короче; автобусная авария в 18 лет, приведшая ко множественным переломам и на долгие месяцы приковавшая ее к постели. Тогда Фрида и начала писать самое себя, слушая боль тела и смотря на отражение в зеркале, подвешенном над кроватью. «Часами я чувствовала на себе его пристальный взгляд. Я видела себя. Фрида изнутри, Фрида снаружи, Фрида везде, Фрида без конца...» – напишет она в дневнике.

Чудом оправившись, в 22 года она вышла замуж за Диего Ривера, тогда уже известного художника, коммуниста, лгуна, распутника и пожирателя женщин, как называли его друзья. На выставке в Париже картины Диего и Фриды висели друг напротив друга – массивные, крепкие тела на его полотнах и израненные, больные на ее. В жизни эта пара шокировала тем же контрастом: человек-гора Диего, на 20 лет старше и 100 килограммов толще, и калека Фрида, маленькая и ломкая. Их брак стал для ее тела новым физическим испытанием: три неудачных беременности (Кало очень мечтала родить мужу маленького Диегито) и бесконечные измены обоих супругов (привыкшая к экспериментам с собственной телесностью, Фрида любила как мужчин, так и женщин, а Диего не гнушался даже родной сестры жены).

Самый громкий роман художница закрутила с Львом Троцким, спасавшимся в Латинской Америке от сталинского преследования и приглашенным погостить у четы Риверы. «Она уводила его в собственную спальню с огромной ортопедической кроватью, поначалу вроде бы для того, чтобы полюбоваться висевшими там ее произведениями» – читаем мы в книге Георгия Чернявского. Как знать, может, именно связь с мексиканской мученицей предопределила для Троцкого его собственную мученическую смерть – 20 августа 1940 года испанский коммунист Рамон Меркадер зарубил его ледорубом. Оба супруга, к тому времени успевшие официально развестись, оказались в числе подозреваемых – Диего даже пришлось практически бежать в Сан-Франциско. Вскоре туда отправилась и Фрида, ее приезд закончился повторным бракосочетанием. Так что, по крайней мере, для этой пары убийство Троцкого стало своеобразной искупительной жертвой: сначала он их разлучил, а после смерти воссоединил снова.

Вторая половина брака с Диего прошла для Фриды уже в откровенных физических страданиях. Старые травмы обострились: несколько операций, пересадка костного мозга, частичная ампутация ноги. Ее появление на последней выставке было сродни восхождению на жертвенный алтарь: под вой сирены скорой помощи Кало внесли в зал и уложили на кровать с балдахином. Через год она умерла, так и не справившись с тяжелым воспалением легких.

Мученица

Французский поэт и основатель сюрреализма Андре Бретон, однажды увидев ее работу «Что мне дала вода», где обрывки видений плавают в ванне вокруг погруженных в воду ног, сразу же причислил Кало к себе подобным. Сама художница свою связь с сюрреалистами отрицала. А в картине, воодушевившей Бретона, при желании вообще можно узреть целый сонм ссылок и ассоциаций. Например, на Босха, одного из любимых художников Фриды, в творчестве которого была так важна тема мученичества: живописуя сцены из жития святых, Босх отдавал предпочтение не сотворенным ими чудесам, а зрелищным эпизодам мученической смерти. Но Фрида пошла явно дальше (хотя опять-таки не очень-то и корректно уподоблять ее Босху) и с невозмутимым бесстыдством выставила напоказ собственное страдание.

Плоть, пронзенная стрелами, гвозди, воткнутые в лицо и тело, вскрытые вены, ожерелье из терновника, вонзающееся шипами в шею, вырванное сердце, лоно женщины, из которого выходит голова другой взрослой женщины (самой Фриды Кало), – эти страшные сюжеты, конечно, являются христианскими по сути. Но религиозное чувство Фриды все же имеет малую привязку к католичеству (хотя, наверное, не быть католиком вообще в Латинской Америке сложно). Нехарактерна была для нее и революционная жертвенность. Вера в революцию вообще переродилась у Кало в мистическую грезу, что особенно проявилось в картине «Марксизм дарит больным здоровье», где под одобряющий взгляд Карла Маркса Фрида отбрасывает от себя костыли.

В кровавых мученических сюжетах мексиканки чувствуется первобытность, язычество, принятое Бретоном за сновидения. Тут явно не обошлось без культа мертвых, распространенных у мексиканских индейцев, без древнего искусства ацтеков, в котором главные темы – жертвоприношения и война. Да и сама Фрида, буквально собранная по кусочкам после аварии, – совсем не первохристианская святая, а скорее Франкенштейн, существо из другого мира, ацтекский бог войны Уицилопочтли, у которого точно так же одна нога короче другой, доколумбовый каменный истукан Чак-Мооль, сброшенный с небес на землю и неспособный подняться под тяжестью земного притяжения.

Соединяя христианские образы с языческими, пропуская их через собственное физиологическое убожество, Фрида сформулировала свою особую феноменологию тела: пожалуй, еще никогда в живописи Я не познавалось и не представлялось через Тело столь очевидным образом. Привычные христианско-картезианские оппозиции в ее творчестве и жизни были явно нарушены: Тело не противопоставлялось Душе, Чувственность не отделялась от Ментальности, Мученица могла оказаться не только Жертвой, но и Верховной жрицей.

Жрица

Носить традиционные наряды Фрида начала еще до брака с Диего, после же замужества это стало для нее, по сути, единственной формой одежды. Длинная юбка с оборками, просторная блуза, делающая тело немного крупнее, объемные украшения, массивный головной убор и косы, уложенные венцом на голове, – такой мы видим ее на картинах, где Фрида никогда не улыбается. Застывшее, всегда одинаковое лицо, не выражающее никаких эмоций, – лицо-маска, лик древней богини. И для Диего, и для Фриды индейское прошлое Мексики было важнейшим источником творческих экспериментов, тем более что ацтекская символика вполне совмещалась с коммунистической эстетикой (на одной из последних своих картин Фрида даже изобразила Сталина в образе мексиканского отца-прародителя). И их брак должен был стать началом новых времен, точкой отсчета, «полнотой времени». Но родить Фрида так и не смогла, и в этой ситуации ребенком для нее стал Диего, которого она так настойчиво изображала на своих картинах пухлым младенцем.

В итоге все ее физические мучения, все испытания, уготовленные жизнью, оказались неслучайны, она достигла своего божественного абсолюта – стала жрицей культа, в центр которого поместила Диего. Вторую часть их брака Ривера и Кало больше не притрагивались друг к другу – она, которая всю свою жизнь не чуралась самых экстравагантных плотских экспериментов, сама поставила подобное условие: жить вместе без половых сношений. Так Фрида вернула и отвергла Диего одновременно, и этим пренебрежением, конечно же, могла управлять его телом более изощренно, чем любыми попытками быть для него единственной любовницей на Земле. Теперь она – жрица, верховная хранительница его силы.

Свой семейный дом в Койоакане Фрида выкрасила в синий – цвет, которым ацтеки украшали дворцы и храмы. Укрывшаяся за высоким забором, прикованная к инвалидному креслу после ампутации ноги до колена, завернутая в пышные юбки, с уложенными на голове косами подобно тому, как ацтеки изображали свою богиню-матерь Тласольтеотль, – Кало уже больше не была земной женщиной, любовницей или матерью, она стала произведением искусства, сошедшим с ее же полотен. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Фрида так легко затмила собой Диего, художника более разнопланового и концептуально более сложного. Кто вспоминает его сегодня за пределами Мексики без ссылок на жену? Да почти никто. Он был, есть и будет всего лишь частью мира Фриды Кало, великой первожрицы мирового искусства.