У каждого писателя есть в жизни некий толчок, побудивший его к творчеству. У Толстого таковым был Севастополь, у Достоевского – «казнь» и каторга, у Тургенева – трагическая любовь. Похоже, у Чехова ключевую роль сыграло происхождение – тот смрад жизни, который окружал его с раннего детства. Грубая провинциальная среда, деспотичный отец, исковерканные домостроем братья, убогость быта и тотальная регламентированность жизни. Все описано в его прозе и пьесах бесстрастно, сухо, с документальной точностью. Удивительно лишь то, что Чехов, много путешествующий (он выезжал не только в Европу, но был на Сахалине, плавал на Цейлон), для своих героев избирал только три места обитания: Таганрог, Москву и подмосковную усадьбу Мелихово. Хаос провинциальной жизни, в котором он рос, – один из худших сериалов на тему семейных ужасов – стал для него неисчерпаемым источником творчества.

Современники описывают его мягким, чутким и вежливым человеком. До сих пор типичным изображением русского интеллигента считается знаменитый портрет Левитана: опрятно одетый мужчина в пенсне, в свободной позе нога на ногу откинулся на спинку стула, на лице – радушная улыбка.

На самом деле жизнелюбивым оптимистом Чехов не был, и это потомки не раз ставили ему в упрек. Он критиковал и не любил «вечно неустроенную» русскую интеллигенцию. Да и сам его гуманизм имел какой-то мизантропический привкус. Что и понятно – какой тут может быть оптимизм, если ты с детства знаешь, что неизлечимо болен и умрешь от чахотки?

Узурпатор Станиславский

По мнению театральных таблоидов, вот уже несколько лет Чехов – самый востребованный в мире драматург. Возможно, причиной такого признания послужили две даты, оказавшиеся «круглыми». В 2004 году культурная общественность вспоминала о нем в связи со 100-летием со дня смерти, а в прошедшем, 2010-м, отмечала 150-летие со дня рождения. Европейские сцены обновились чеховскими премьерами, а театральные режиссеры – новым видением Чехова. Но это не отменяет факта. Популярность Антона Павловича растет с каждым днем и даже в Англии обогнала Шекспира. При этом театральное наследие писателя невелико – лишь пять крупных пьес и три водевиля.

Чехов мечтал о своем театре и создал его. Между тем «Чайка», с которой связывались наибольшие надежды, провалилась трижды. Он даже хотел сжечь рукопись. И неизвестно, как поступил бы с другими пьесами, если бы в начале ХХ века его не поддержал главный реформатор сцены Станиславский. Пройдет еще несколько лет, прежде чем Художественный театр окажется лучшим интерпретатором его произведений. Он узурпирует чеховский бренд еще при жизни Чехова и покорит с ним сначала Европу, а потом и Америку.

Дорога от ненависти до любви

В любви к Чехову не раз признавались крупнейшие драматурги мира: Бернард Шоу, Джон Пристли, Владимир Набоков, Сомерсет Моэм, Теннесси Уильямс, Юджин О’Нил, Томас Манн. Но фраза «Чехов – русский Шекспир», брошенная Бернардом Шоу еще в начале ХХ века, не сразу стала пророческой. В Англии первая постановка Чехова (а это была «Чайка») произошла в «провинциальном» Глазго. Ансамблевая игра, подтекст, интонация, паузы – все это было в том спектакле, но публика ничего не почувствовала и не приняла. Сказалась инерция зрительских ожиданий и в Лондоне – зал снова быстро пустел.

Германию его пьесы покорили гораздо быстрее. Гастроли Художественного театра проходили в 1906-м – Берлин, Дрезден, Лейпциг. Вместо запланированных трех недель театр провел в стране три месяца. С тех пор «Три сестры», «Вишневый сад», «Чайка», «Дядя Ваня» не сходят со сцен местных подмостков. Чехов в умах немцев пережил и критический реализм, и пессимизм, и романтизм. Самым известным в ХХ веке немецким интерпретатором был Питер Штайн, много лет руководивший берлинским Schaubühne.

Сразу же после Первой мировой французы настолько увлеклись Чеховым, что «растащили» драматурга по течениям. Пессимисты считали его творчество верхом пессимизма. Декаденты – символом безысходности. Абсурдисты называли его родным по духу и ставили в один ряд с Беккетом и Ионеско. Экзистенциалисты во главе с Сартром и Кокто перетягивали на свою сторону. Пик интереса к чеховской драматургии пришелся на 1960–1970 годы. Среди успешных постановщиков бессмертных текстов были Жан-Луи Барро, Саша Питоев и Жан Виллар.

В тени «Вишневых садов»

Это последняя пьеса Чехова. Когда он держал в руках печатные оттиски, жить ему оставалось несколько месяцев. Премьера состоялась в январе 1904-го в Художественном театре. В главной роли – жена Ольга Книппер. Антон Павлович остался недоволен постановкой: снова повторял, что написал комедию, а не драму, а Станиславский «сгубил пьесу». С тех пор вплоть до окончания Второй мировой ее практически не ставили ни в Европе, ни в России. А потом начался невероятный бум, который продолжается до сих пор. Во всяком случае, на мировой сцене сегодня это самое популярное чеховское произведение. С одинаковым успехом его ставят в Японии, Китае, Австралии и Бразилии. В 1945-м в Хиросиме, в разрушенном атомной бомбардировкой здании театра, первым спектаклем, который «вернул людям смысл жизни», был именно «Вишневый сад».

Но летопись этой пьесы в ХХ веке открывает все же 1955 год – итальянец Джорджо Стреллер ставит ее в миланском Piccolo teatro, и она на многие десятилетия оказывается гвоздем театральных сезонов. Более того, признается лучшей постановкой в Италии в минувшем столетии. Актеры играют на совершенно пустой сцене, над которой висит воздушный белый полог, усыпанный лепестками. Впервые Стреллер позволил ассоциировать белый цвет не с саваном и умиранием, а с красотой и чистотой сада, потому что сад – это иллюзия, мечта, которая, становясь реальностью, тотчас умирает.

В 1975 году в самом антисоветском те­атре самый опальный режиссер страны Анатолий Эфрос поставил самый скандальный «Вишневый сад» в Москве. Посреди сцены вместо цветущего сада был водружен кладбищенский холм с крестами. Когда Лопахин (его играл Владимир Высоцкий) сообщал о покупке, Раневская со звериным криком хваталась за живот. В этом вопле, как и во всех мизансценах, без намеков читалась главная идея: вот Россия, которую все потеряли.

В 1981-м Питер Брук избавил пьесу от старомодной патетики, а заодно и вишневых деревьев, заменив их восточными коврами. Тот спектакль – вершина психологизма. В 1988-м вышла новая трактовка. Тогдашний руководитель Schaubühne Питер Штайн поставил свой «самый русский спектакль», как называли его критики. На сцене в углу, среди роскошных декораций в стиле дворянской усадьбы, висел маленький портрет Чехова. Как правило, зрители не замечали его, но артисты перед началом действа по очереди подходили и целовали изображение драматурга.

И наконец, 2003 год. Эймунтас Някрошюс, отметившийся уже двумя великолепными постановками – «Дядей Ваней» и «Тремя сестрами», берется за «Вишневый сад» и выпускает спектакль к столетию премьеры пьесы – шестичасовое зрелище с тремя антрактами. Одним из радикальных приемов стала «отмена культурной памяти»: все происходит как в первый раз. В финале все герои пьесы, кроме забытого слуги Фирса, появляются в глубине сцены и, надев бумажные заячьи уши, дрожат от страха неизвестности.

Марталер, Шиллинг, Лакаскад и другие

Чехов настаивал на том, что его пьесы – комедии. Никто, включая Станиславского, не придавал ремарке большого значения. Как можно называть «Чайку» комедией, когда центральный персонаж пускает пулю себе в лоб? Чехов уверял, что можно. Даже сегодня редко кому удается вчитаться в текст и найти в нем жестокую комедию жизни. Это подвластно только выдающимся мастерам. Один из них – Кристофер Марталер, швейцарский режиссер, в прошлом музыкант симфонического оркестра. Еще в начале 1990-х он увлекся театром и радикальными поисками в искусстве. А вскоре стал руководителем берлинского Volksbuhne, который и поныне специализируется на всем новом и прогрессивном.

«Три сестры» – это жестокая комедия о безволии и самообмане. Можно влюбиться во всех трех героинь и бригаду офицеров. А можно, как поэт Осип Мандельштам, недоумевать: что мешает им купить билеты в Москву? «Три сестры» Марталера называют даже «излишне радикальными». Часть публики, включая видавших виды критиков, регулярно покидает зал, не дождавшись антракта. Но те, кто остается, получают истинное наслаждение от неторопливой игры, внимательной и ироничной трактовки. Режиссер превращает чеховских персонажей в нелепых резонеров-романтиков, лишая их зрительского сострадания. Но наделяет ощущением ценности даже такой идиотской и бессмысленной жизни.

В 2004 году в венгерском Krétakör Арпад Шиллинг после премьеры «Чайки» проснулся новатором сцены и флагманом новой драмы Европы. В этом спектакле чеховские эпизоды выплывают из зрительного зала, из самой реальности. Его «Чайка» совершенно не нуждается в сцене, ее можно играть в любой комнате. Главное – зрителей не должно быть много, чтобы ни на минуту не потерять с ними контакт. Сидящие среди публики актеры начинают действо без какого-либо очерченного пространства. Конечно, произнести любую чеховскую реплику без оглядки на прошлое уже невозможно. Между тем у Шиллинга это выходит естественным образом. Актеры виртуозно подстраиваются к атмо­сфере зала и подбирают для каждого спектакля свою интонацию. И она легко и изящно проникает в сегодняшний разговор.

По признанию француза Эрика Лакаскада, тончайшего интерпретатора Чехова, он уже пятнадцать лет очарован пьесами русского драматурга. Премьеру «Дяди Вани» режиссер выпустил в прошлом году в Городском театре Вильнюса с литовскими артистами. Режиссер-экспериментатор предпочел всем техническим ухищрениям старый добрый разбор ролей по Станиславскому. Спектакль получился интимным и ностальгическим. Бессмысленные трения и семейные разборки в круговерти цветочных лепестков. В литовском «Дяде Ване» чеховский мотив истончающейся жизни звучит в унисон с песней из собственной молодости режиссера – Bye-bye love Саймона и Гарфанкеля. Очень точным оказался выбор актера на главную роль – Вайдотаса Мартинайтиса.

Московские новОСТи и «старости»

2010 год показал, что интерпретациям наследия великого драматурга не видно конца. Его по-прежнему много экранизируют в кино, танцуют в балете и поют в опере. Из чеховских штампов и цитат художник Дмитрий Крымов соорудил шествие персонажей. А швейцарец Даниэль Паска сочинил цирковое представление. И оказалось, что Чехов естественно переводится на язык трюков и реприз. Если кому-то кажется, что его проза несценична, он глубоко заблуждается – одна только «Палата № 6» инсценировалась десятки раз.

В московской театральной афише можно отыскать немало любопытных постановок. Самое свежее впечатление и настоящий триумфатор чеховского года – «Дядя Ваня» Римаса Туминаса с Сергеем Маковецким в главной роли. Как у каждого русского интеллигента есть свой любимый чеховский рассказ, так и у театрала – любимый спектакль. При этом надо знать, что и те и другие готовы пересмотреть «своего» Чехова, если кто-то предложит им еще один способ вызвать в душе долгожданный восторг. В Москве для искушенных те­атралов есть спектакли, подходящие под новизну восприятия, – например «Записные книжки» режиссера Сергея Женовача в Студии театрального искусства.

Ну что можно вычитать из обрывков фраз и наблюдений? Однако трехчасовой коллаж повседневной жизни обывателей 1890-х годов надо признать виртуозным. Сплоченный ансамбль молодых актеров исключает даже возможность провала. Абсолютно несценичные лоскуты «писательской кухни» обретают стройный вид. Записки Чехова – это наша повседневность, представленная у Женовача как бесконечное застолье на веранде. Позы, жесты, привычки, ухмылки – словно отмытые со старых дагерротипов лица. И все свадьбы, юбилеи, дружеские посиделки, проводы на пенсию, поминки сливаются и плавно перетекают друг в друга.

Все, к чему устремлена драматургия Чехова, он когда-то выразил с присущей ему лапидарностью, без лишних пояснений: «Пусть на сцене все будет так же сложно и так же просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни». Выразил – и умолк. И в этот миг, наверное, родилась и повисла знаменитая чеховская пауза. И где-то вдалеке лопнула струна… И в то же мгновение уместились и чеховская насмешка, и боль, и сарказм, а еще надежда и вера в то, что люди когда-нибудь обязательно увидят «небо в алмазах», не сегодня, не в этой жизни, но точно увидят.