Его огромный кабинет в Эрмитаже выдержан в бордово-красных тонах. И это очень правильная цветовая гамма. Семантика красного цвета отсылает нас не только к коммунистическим парадам, но и к римским императорам и византийским василевсам. И Пиот­ровский в Эрмитаже – безусловный верховный правитель. Главный предмет интерьера в его «порфирном» кабинете – стол для заседаний, столь же гигантский, как и кабинет. Он весь завален книгами, ведь Пиотровский – не только могущественный директор, но и действующий ученый, который находит время писать статьи и книги, руководить двумя кафедрами в университете, читать лекции и даже вести программу на телеканале «Культура». Нашел он время и для нас, по-деловому, но очень любезно согласившись на беседу.

Известно, что век искусства не равен веку календарному. Как вам кажется, с этой точки зрения мы сейчас живем в ХХ или уже в XXI столетии?

Думаю, ХХI век уже немножко виден на горизонте. Новые технологии, видео, зачатые в ХХ, – это искусство следующего столетия, потому что оно эфемерно, его вообще как бы не существует. Нужно еще учиться хватать это мгновение. Кое-что появляется, но мы сможем о нем говорить, только когда пройдет какое-то время. Трудно сказать, что будет через десять лет.

А если рассматривать минувшее столетие через призму искусства, какие имена, даты, события кажутся вам особенно важными?

Когда мы решили выделить современное искусство в отдельный сектор, то руководствовались тем обстоятельством, что именно в Эрмитаже хранятся три главные картины ХХ века: «Танец и музыка» Матисса, «Композиция № 6» Кандинского (переход от экспрессионизма к абстракции) и «Черный квадрат» Малевича. Найти в искусстве ХХ века что-нибудь сравнимое с ними по художественному и символическому значению достаточно трудно. Что бы нам еще хотелось иметь в Эрмитаже? Одну из «Мадонн» Петрова-Водкина (сейчас у нас картина на временном хранении), Пикассо уже есть, хорошо было бы показать Фрэнсиса Бэкона, Жоржа Брака, Макса Бекмана (все мои любимые художники начинаются на букву «Б»). При этом мы можем похвастаться тремя инсталляциями Ильи Кабакова, включая грандиозный «Красный вагон». Вот набор имен, которые, на мой взгляд, отражают весь ХХ век.

Многие искусствоведы довольно скептично относятся к тому, что сегодня происходит в искусстве. Насколько вы сами как музейный хранитель чувствительны к новому?

К современному искусству я отношусь спокойно. Главная задача Эрмитажа – показать, что разница между классикой и современностью – собакой Поттера и кошкой Пикассо – не так уж велика. Вся эта кажущаяся новизна имеет хорошие исторические корни. Происходит эволюция, а не революция. Таким образом мы учим людей понимать развитие художественного процесса. Это особенно важно для Петербурга, где любителей нового не так уж много. Но и это нормально. Сейчас на моем столе лежит альбом Карло Кривелли – потрясающая живопись из Лондонской галереи, – но ценить его начали совсем недавно, а до этого не считали искусством вовсе. Вкусы меняются, мир меняется. В XXI веке мы плохо видим мелкие вещи, надо очки надевать, а раньше люди замечали детали. Зато мы привыкли совсем к другим скоростям, наблюдая мир из окон автомобиля.

И как вы работаете с современным искусством? Каким образом пополняются коллекции?

Довольно сложно иметь дело с современниками, они сразу начинают предлагать: «Давайте я подарю! Нет, я!» Мы против такого подхода и не торопимся приобретать современное искусство. Во-первых, у Эрмитажа нет на него денег, а во-вторых, мы не всегда уверены, что оно нам на самом деле нужно. Как выход из ситуации – активная деятельность по всему миру: выставки, семинары, конференции, общение. Из этого и формируется коллекция. Так, Кабаков будет выставлен в здании Главного штаба. Там мы посвятим ему целый зал, две инсталляции: «Ту­алет» и «Шкаф», а на входе – «Красный вагон». Благодаря нашей активной позиции нам подарили архив Дмитрия Пригова, и мы сделали его выставку в Венеции, выпустили совершенно замечательный каталог, скоро также откроем его зал.

Знаете, у меня была такая игра: «Каких художников хорошо было бы иметь в Эрмитаже, если их число ограничено цифрой “10”». Когда говоришь со специалистами, им, конечно, такого количества мало, они начинают перечислять, и в итоге получается целая энциклопедия. Но мы вряд ли когда-либо сможем собрать полную коллекцию contemporary art – оно уже все разошлось по музеям, а Эрмитаж должен держать высокий уровень. Поэтому и применяем игровой принцип: что из шедевров получится приобрести, то и будет. Вот «Красный вагон» – действительно знаковая вещь.

Выставки в музеях такого уровня, как Эрмитаж или Лувр, способны сразу повысить рейтинг художника и стоимость его работ. А персоны вроде Дэмиена Херста и не согласны на меньшее. Можно ли купить право выставлять свои работы в Эрмитаже, если их художественная ценность не так уж очевидна?

Нет, купить такое право нельзя, хотя есть музеи, где подобное возможно. Кстати, мы сами инициировали переговоры с Херстом, хотели показать его знаменитый череп российской публике. С эстетической точки зрения его работа – то же самое, что и яйца Фаберже. Возможно, это и не самый высокий вкус, но таков вкус эпохи. Творение Херста отсылает нас ко всем черепам в мировом искусстве, к memento mori. Это замечательное ювелирное изделие, в нем заключена целая философия.

Но в ходе переговоров с Херстом возникли и проблемы. Нам предъявили сверхтребования по охране произведения, и многое из озвученного было капризом, простым желанием таким образом в очередной раз поднять себе цену. Но мы все спокойно отвергли, сказав, что дальше определенного денежного лимита не пойдем.

Еще один показательный пример – Вим Дельвуа. Этот бельгийский художник известен прежде всего своими противными татуированными свиньями, но для Эрмитажа он сделал изумительную скульптуру из стали – бульдозер в виде готического храма. Очень красивая и глубокая по смыслу работа.

Конечно, цена на каждого художника, которого показывают в музее, особенно таком, как Эрмитаж, повышается. И подобное правило действует даже в отношении Рубенса. Начиная общение с тем или иным современным автором, мы, безусловно, идем на риск, можем даже и совершить ошибку, хотя ошибаться Эрмитажу никак нельзя.

Вы упомянули Карло Кривелли, некогда забытого итальянского мастера. И искусство часто подпитывает себя тем, что «переоткрывает» старые имена. Наблюдается ли сейчас всплеск интереса к каким-нибудь художникам?

Из эрмитажных мастеров это Караваджо. Он, конечно, всегда был в категории великих художников, но как-то сбоку. Долгое время его считали таким противным реалистом, слишком даже натуралистичным, да еще и злобным. Сегодня отношение иное. Возможно, иллюзорность и реализм Караваджо как раз и привлекает из-за усталости от современного искусства.

Другой замечательный пример – Антонио Канова. Эрмитажный автор, великий скульптор долгие годы считался занудным классицистом, который рисует по точечкам и никак не соответствует ХХ веку. Потом постепенно, благодаря музейным выставкам, на него появилась мода. И сейчас мы только и делаем, что отбиваемся от просьб устроить выставку его скульптур. Канова стал гордостью Италии.

Еще классический пример – Рембрандт. Почему так получилось, что все лучшие полотна этого художника, за исключением «Ночного дозора», разбрелись по миру? Все дело в том, что на родине его попросту забыли и вспомнили лишь тогда, когда во второй половине XIX века возникла потребность идеологически сплотить нацию. Стали вспоминать, из чего бы ее слепить, как собрать Государственный музей Rijksmuseum, – и вот тут возник интерес к художнику. И теперь в Нидерландах два бренда – тюльпаны и Рембрандт. Там даже создали специальный фонд, который скупает все картины художника, которые появляются на рынке.

А если говорить об отечественных мастерах, то сейчас мы наблюдаем большую любовь к Репину и передвижникам, русскому реалистичному искусству. Честно признаюсь, этот внезапно вспыхнувший интерес я не совсем понимаю. С современными же именами все очень сложно. История искусства знала немало авангардных советских художников, а из постсоветских признан по большому счету только Кабаков. Он входит в десятку крупнейших мировых авангардистов. И, думаю, это правильно.

Вас не беспокоит процесс коммерциализации музеев, ведь даже в ходе реставрации Эрмитажа планируется появление ресторанов и магазинов?

Это нам не грозит. Наш музей по-прежнему выступает, по сути, градообразующим фактором: в Петербург ездили и ездят для того, чтобы сходить в Эрмитаж. Мы во многом определяем жизнь и ритм города, пространство Дворцовой площади и внимательно отслеживаем, чтобы там не появилось ничего лишнего. Поэтому все те кафе, рестораны и магазины, которые построят в ходе реставрации, будут полностью соответствовать духу Эрмитажа. Мы хотим сделать из площади некий городской форум. Это новый способ влияния музея на городскую среду, не имеющий отношения к коммерциализации. Музей никогда не должен стремиться получать прибыль. Конечно, надо бороться за доход, который бы смог окупать часть расходов, но быть полностью рентабельным и прибыльным невозможно. Музей – самое демократичное учреждение в мире: его двери открыты для каждого. Но одновременно он очень аристократичен: чужих здесь не надо.

Что такое быть директором самого крупного музея страны? Насколько трудно соединять административные функции с научной деятельностью?

Традиции Эрмитажа таковы, что его директором может быть только действующий ученый. Это принципиальная позиция для всех европейских музеев такого уровня. Сегодня популярна идея о том, что управлять должен менеджер – человек, умеющий работать с людьми и потому способный организовать процесс и в музее, и на заводе, и в армии. Но это неправильно. Как только управляющий музейным хранилищем перестает быть действующим ученым, он теряет внутреннее право занимать пост директора такого музея, как Эрмитаж. И у меня находится время для того, чтобы писать книги и статьи, руководить двумя кафедрами в университете, читать лекции. Наука позволяет принимать правильные решения в сфере искусства. А искусство и культура – в области политики и экономики. Чем люди будут более образованными, тем меньше ошибок станут делать. Потому что красивое решение почти всегда правильно, а некрасивое – нет. Но для того чтобы это понимать, необходимо читать, писать, сочинять самому.