На сцене Carnegie Hall вы выступали в детстве, а в Большом театре – впервые сыграли в этом году.

Да, я ждал с трепетом этого события, все-таки Большой театр – это культурное сердце нашей страны. Очень интересно было познакомиться с акустикой зала, потому что сцена трансформировалась по ходу действия – на сцене получилась, скажем так, акустическая «коробка».

А у вас есть любимые залы, любимые места для выступления?

На самом деле нет. Есть, конечно, залы-шедевры: акустика – это тоже инструмент. Чем она лучше, тем больше красок может воспринять слушатель в музыкальной палитре. Могу назвать образцовыми венский Musikverein, нью-йоркский Carnegie Hall; в Токио десяток залов, совершенно уникальных по своей акустической системе. У нас в России тоже такие имеются: Мариинский-2, Мариинский-3, Большой зал консерватории. Кстати, именно в концертном исполнении зал Большого театра я никогда не слышал.

Сколько времени в неделю вы уделяете скрипке, именно работе над техникой игры?

Знаете, у нас, как в спорте, – тренировки должны быть всегда. Конечно, не так много, как в детстве – по 10 часов в день, но для поддержания формы я стараюсь уделять игре полтора-два часа. Получается семь-десять часов в неделю.

В детстве вы уходили из дома в восемь утра и возвращались в 10–11 часов вечера. Как удавалось сохранять интерес к музыке при таком сложном графике?

Интерес был в том, чтобы куда-то ездить. Когда сверстники проводили время во дворе, я уже гастролировал – это меня очень мотивировало. Но имелась и другая сторона медали: могу вспомнить мало теплых семейных вечеров: я – всегда в школе, отец – все время на работе. Получилось, что выстраивать отношения с близкими людьми начал уже во взрослом возрасте.

Что вы ощущали, играя в 13 лет в Lincoln Center?

Ничего особенного. К концертам в Доме офицеров в Новосибирске я относился не менее ответственно. Да, другая страна, другой город – вот, в общем, и все.

Тем не менее лет в 15 подростки только задумываются о своей карьере, а у вас она уже, можно сказать, сложилась.

В этом плане у меня возникали разные ощущения. Это же переходный возраст – от 15 до 17 лет, когда ты понимаешь, что кроме скрипки есть красивые девушки, вечеринки. А до зрелости осталось два шага. В музыкальном плане все складывается просто, а в жизни ты совершаешь ошибки.

Вообще, когда в семье растет так называемый вундеркинд, важно, чтобы в окружении был человек, который, не обидев, не оскорбив, подсказал бы ему правила поведения в обществе. Потому что ребенку прощают ошибки, а взрослому музыканту – нет. Мне повезло: меня окружали старшие товарищи – это и родители, и друзья в США, которые направили в правильное русло. Слава богу, что они были рядом.

Как вы попали на учебу в США? Это был грант?

В 1999 году существовал американо-российский симфонический оркестр. Его создали в ходе акции по примирению двух стран после холодной войны. Это высший пилотаж дипломатии в сфере культуры – называется «мягкая сила». Молодые ребята знали друг о друге только то, что «у них в стране ядерные бомбы, а здесь тоже хотят нас расстрелять». Меня пригласили в оркестр солистом, и его директор сказала: «Может быть, с вашим стремлением и талантом вам стоит продолжить учебу здесь?»

В 1990-х в России в сфере культуры было довольно тяжело: многие профессиональные педагоги уехали за границу, пошла волна иммиграции. И в целом государство уделяло образованию гораздо меньше внимания, чем сейчас. Поэтому родители приняли решение, что я полечу в США на прослушивание. В результате мне дали грант – приняли в школу имени Кертиса. Для родителей это было почти то же самое, что отправить ребенка на Луну. В то время подающие надежды дети уезжали в Москву или Санкт-Петербург. Если уж мечтали о большой карьере, то думали о Европе. А чтобы ребенок в 13 лет полетел в США – это был серьезный шаг. И я благодарен родителям, что они не побоялись его сделать. В семье было еще двое детей, так что мама не могла жить со мной долго в Америке, и в 15 лет я остался в другой стране, в принципе, один.

С вашей точки зрения, в чем разница между американской системой образования и российской?

Нюансы есть везде. Но единственное, в чем американская система лучше, – так это в том, что на нее не тратится ни копейки государственных денег. Образование обеспечивают средства частных лиц, поскольку система налогообложения другая: там богатым людям выгодно становиться меценатами, делать пожертвования, в том числе содержать симфонические оркестры, оперные театры.

А в музыкальные различия можно углубляться бесконечно: например, в России мы писали на сольфеджио четырехголосные диктанты за два проигрывания, а в США одноголосные диктанты, которые играются по два такта за 20 проигрываний.

Сколько скрипок у вас в данный момент в распоряжении?

Первая – скрипка Страдивари, она принадлежит частному фонду, который дает мне возможность на ней играть. Вторая – ее копия. Ее сделал специально для меня близкий друг – скрипичный мастер Кристоф Ландон, живущий в Нью-Йорке.

В чем ваша особенность как скрипача? Как бы сами охарактеризовали свою манеру игры и звукоизвлечение?

Я отношусь ко всему проще – вот и все.

Кто из ваших коллег-скрипачей вам импонирует?

Да все. Честно. Все, кто занимается искусством и пытается сделать наше общество чуть-чуть лучше. Профессия музыканта – не такая простая, как кажется со стороны. Перелеты, смены часовых поясов – это тяжело физически. Для здоровья точно неполезно. Не знаешь, когда уснешь, ешь непонятно что, тратишь много энергии, нет времени восстановиться. Те люди, которые взяли на себя эту ношу, вызывают у меня огромное уважение.

Вы собирались поступать в Дипакадемию МИД России – это осуществилось?

Произойдет на следующий год: в 2016-м не было времени. Думаю, что те проекты, которыми сейчас занимается фонд «Открытое море», и есть некая академия для меня. Мы делаем проекты, которые сегодня практически невозможны, а у нас они получаются из-за дружеских взаимоотношений с артистами.

Например, недавно была постановка оперы «Кармен», где мы соединили те страны, которые звучат вместе только в новостных сводках, причем в крайне негативном контексте. Украина, Литва и Южная Осетия – три государства, которые не могут договориться на политических саммитах. Единственные мосты, работающие между ними, – культура и медицина. Как невозможно запретить спеть дуэт из оперы, так нельзя не разрешить доктору лечить пациента из Литвы.

И то же самое мы сделали 28 ноября в Москве. Многие страны хотят уйти от причастности к истории Советского Союза. Но Госоркестр им. Светланова и Госхор им. Свешникова – это 80–90% музыкальной истории СССР. Невозможно об этом не помнить. Я попросил быть на юбилее наших коллег и друзей из Эстонии, Украины, Литвы, Латвии, США – и никто не смог сказать нет. Все преклоняются перед той работой, которую они делали на протяжении 80 лет. Невозможно не приехать и не поздравить эти два коллектива. И не думаю, что, если пригласить представителей этих стран на какой-то политический форум, они так быстро откликнутся.

Насколько мне известно, вы внесли вклад в финансирование Национальной музыкальной школы в Афганистане, в Кабуле.

Я рад, что мне удалось поучаствовать в таком проекте и передать свой опыт ребятишкам. Это первое учебное заведение в стране, где детей обучают игре на музыкальных инструментах. В Афганистане военное положение, но то, что делают коллеги из разных стран: и Госдеп США, и посольство Финляндии, и Италии, и посольство ЕС – это правильно. Строительство музыкальной школы можно назвать отчасти реконструкцией культуры страны, которая была разрушена.

В 2013 году вы стали советником губернатора Калужской области и были вовлечены в создание Калужского симфонического оркестра. Работаете ли в этом направлении сегодня?

Лично для меня этот проект закончен. Но в ходе работы над ним я приобрел огромный опыт, причем не только в деле создания симфонического оркестра. Я увидел ситуацию изнутри, как формируется сегодня культурная история региона. Проблема в том, что наша культура напрямую зависит от министерств, причем региональных. А в стране не так хорошо работает выбор региональных министров: иногда на высоких постах находятся люди, которые раньше были в сфере ЖКХ. Сейчас Калужским оркестром руководит мой коллега – замечательный музыкант Александр Гиндин, и я ему желаю больших успехов.

Как вы представляете свое будущее? Это в основном административная работа?

Знаете, год назад я бы сказал, что да: все сыграл, везде был, все видел, со всеми поработал. Но когда я совсем ушел в административную работу, начал скучать по скрипке. И буквально две недели назад, в Лондоне, сообщил своим старым менеджерам, что хочу вернуться на большую сцену. Они, конечно, восприняли такую новость с радостью.

Не считаю себя только скрипачом, сегодня я достиг того, что могу не быть частью музыкальной индустрии – у меня своя команда менеджеров, что освобождает от многих обязательств. Может быть, это и есть идеальные условия для занятия музыкой – когда ты делаешь то, что хочется, а не то, что тебе рекомендуют агенты: что говорить, где играть, где быть. У меня есть для этого отличный инструмент – наш фонд «Открытое море». Почему мы выбрали такое название? Потому что это «открытое море возможностей» – такое название придумал журналист Эрнест Мацкявичус, который ведет «Вести» на канале «Россия». В общем, будущее я вижу очень четко, и оно в развитии настоящего.

Вы следите за тем, что происходит в мире скрипичной музыки?

Не очень. Я и так знаю, что там творится: музыкальный мир – он маленький. Вы даже не представляете, насколько. Когда ты находишься в турне, то приезжаешь в один город, третий, десятый, открываешь буклеты, а в них те люди, с которыми ты вчера играл в другом городе. Так и ездим друг за дружкой. В этой индустрии все обо всех знают, и специально следить ни за чем не надо – можно соцсети открыть.